На крыльце хижины стоял на трёх лапах живой скелет когда-то могучего пса. Он помахал хвостом, и шкура мелкими волнами заходила взад-вперёд на рёбрах. Голова и плечо собаки с одной стороны были без шерсти, красновато-коричневого цвета: кислота дубовых листьев окрасила рану в цвет дублёной кожи. Одна передняя лапа болталась, не доставая до пола. На голове торчал обрубок уха, а вместо глаза была только тёмная глазница с осколком кости над ней. Пёс поднял неповреждённое ухо и взвизгнул. Его единственный глаз был устремлён вверх — на фонарь и охотничий мешок на стене. Пёс не видел мальчика и его матери, он искал своего хозяина.

— Бедное, бедное создание, — прошептала мать и пошла приготовить Саундеру чего-нибудь поесть.

Мальчик почувствовал приступ тошноты, он чуть не плакал, но всё же коснулся головы пса с той стороны, где сохранилась шкура. Тот быстрее замахал хвостом и лизнул мальчику руку.

Раздробленное плечо Саундера так и не срослось настолько, чтобы он мог ступать на эту лапу. И некогда великолепный охотник, повернув голову набок, чтобы видеть перед собой оставшимся глазом, ковылял по дороге на трёх лапах, но всегда не дальше того места, где в тот памятный день пытался вскочить на повозку, увозившую хозяина. А если Саундер грелся на солнце у обочины дороги или на крыльце хижины, его глаз всегда был устремлён в ту сторону, где исчез хозяин.

Мальчик привык к новому облику любимого пса. Он уже не обращал внимания на обрубок уха, а единственный глаз, смотревший на мальчика вопросительно, был добрым. Но почему же Саундер не лаял? Мальчик часто говорил матери:

— Ведь он не был ранен в шею. Он ест нормально, и на горле у него нет шрамов.

Но проходили день за днем, и когда мальчик щёлкал пальцами и восклицал:

— Саундер, мой хороший Саундер! — пёс не отвечал взволнованным лаем.

Если ночью слышался какой-нибудь шум, Саундер повизгивал громче, но он всегда только повизгивал.

До того как Саундера подстрелили, мать обычно говорила: «Возьми его миску, сынок» или: «Покорми свою собаку, сынок». Теперь же она сама брала миску и относила её Саундеру. Мальчик заметил, что мать, поставив миску на край крыльца, переставала напевать, замирала без движения и подолгу смотрела на охотничий фонарь и мешок, висевший без дела на стене…

С каждым днем город и тюрьма всё больше и больше отдалялись от хижины. Если бы отец не сказал «Не приходи больше», они не казались бы такими далёкими, думал мальчик. А неопределённость делала дни ожидания ещё тягостнее.

Мальчик ждал, когда придёт проповедник с известием об отце. Он думал о том, что люди, которым мать стирала кружевные шторы, несомненно, умеют писать, и они могли бы написать письмо для матери. Но сумеет ли в тюрьме кто-нибудь прочесть это письмо отцу? Может быть, никто из заключённых не умеет читать, и здоровенный краснолицый тюремщик выругается и изорвёт письмо. Проповедник мог бы написать письмо для отца, но как оно попадёт к ним? Ведь почтальон не ходит мимо их хижины, да у них и нет почтового ящика, какие мальчик видел по дороге в город.

Мальчику хотелось сходить в город, чтобы узнать об отце. Но мать каждый раз говорила:

— Подожди, сынок, подожди.

Когда мать относила выстиранное белье в большие дома, она просила хозяев прочитать ей из газет сообщения о заседаниях суда. Однажды вечером она пришла с новостью об отце, которую ей наконец прочитали. Когда малыши легли спать, мать сказала мальчику:

— Суд закончился.

И затем опять наступила томительная тишина, которая всегда сковывала мальчика и лишала его сил.

— Теперь тебе уже и думать нечего, чтобы навестить отца в тюрьме. Его отправили на каторжные работы.

— Надолго? — спросил мальчик.

— Не так уж надолго, как могло быть. Люди всегда говорили, что он умеет работать за двоих. Ему сократят срок за трудолюбие и хорошее поведение. На суде говорили про хорошее поведение. Сам судья говорил об этом.

— А где же он будет работать? — спросил мальчик, с трудом преодолев удушье, сжавшее горло.

— Не сказано. Люди, которые читали газету, говорят, что там никогда не пишут о том, куда пошлют осуждённых. Но это будет в пределах нашего графства[4] или штата. Они сказали, что за пределы нашего штата никого не отправляют.

— Он пришлёт весточку, — убеждённо сказал мальчик.

Тишина, охватившая хижину после ареста отца, теперь стала ещё тягостнее. Саундер проводил время один и чаще спал, закрыв уцелевший глаз. Мать почти все песни напевала только вполголоса и без слов. Верёвки для белья, который мальчик помогал ей протягивать от хижины к тополям на краю поля, становились всё длиннее. Весной мальчик пошёл работать в поле. Он был моложе других батраков, боялся их и чувствовал себя одиноким. Он слышал, как они тихонько переговаривались об отце. Он работал и в усадьбах больших домов, где раньше собирал сорняки, скошенные отцом. Однажды владелец усадьбы, отдавая мальчику заработанные деньги, спросил:

— Сколько тебе лет? Для твоего возраста ты работаешь очень хорошо.

Мальчик не помнил своего возраста. Он знал только, что живёт уже очень, очень давно.

Бесконечные дни складывались в месяцы, а месяцы — во времена года, и беспокойство мальчика всё усиливалось. Когда он в первый раз заговорил с матерью о том, чтобы пойти искать отца, она ответила:

— Не мучайся. Время идёт быстро. Теперь осталось не долго.

«Дойти до границы графства — дальний путь, а за его пределы — намного дальше, но я пройду его», — думал мальчик.

— Почему ты так боишься отпустить меня? — спрашивал мальчик. Теперь он был уже достаточно большим, чтобы поспорить с матерью. — В твоих рассказах люди всегда отправляются в дальний путь. Авраам отправляется в дальнее путешествие. Иаков идёт в чужую землю, где живёт его дядя, и, хотя не знает, где именно, легко находит его. Иосиф совершает самое дальнее путешествие и терпит многочисленные бедствия, но добивается своего. И все эти путешествия не были безнадёжными. Каждый находил то, что стремился найти.

В штате было много лагерей для заключённых, строивших дороги. Эти лагеря передвигались из одного места в другое. Потом были тюремные фермы и каменоломни. Мальчик обычно уходил на поиски осенью, когда заканчивались полевые работы. В первый год ему сказали:

— Да, человек, о котором ты спрашиваешь, был здесь, но я слышал, что его перевели на каменоломню в графстве Гилмер.

На другой год ему ответили:

— Да, он был на этой каменоломне, но зимой заболел, и его перевели на фасолевую ферму в графстве Барто.

Однако чаще всего охранники гнали его прочь, когда он останавливался около ворот или высокой изгороди с колючей проволокой наверху. Один охранник со смехом сказал:

— Я не знаю никаких имён, я знаю только номера. А потом тебе здесь свидания не дадут, свидания разрешают только в тюрьме.

Другой издевался:

— Ты не узнаешь своего старика, если и увидишь его, ведь прошло так много времени. Ты уверен, что узнаешь своего папашу, парень?

Люди в полосатой тюремной одежде, которых, как свиней, перевозили в огромных деревянных клетках на повозках, запряжённых мулами, кричали мальчику, рассматривавшему их:

— Эй, парень, ищешь своего старшего брата? Что, хочешь узнать, понравится ли тебе здесь, когда вырастешь?

А мальчик продолжал смотреть сквозь планки, надеясь увидеть в клетке знакомое лицо. Он наблюдал за вереницами заключённых, с трудом волочивших скованные ноги, стараясь узнать среди них отца по походке — он всегда издали узнавал отца по походке, когда тот возвращался с поля домой. Однажды в воскресный день он стоял у ворот и слышал проповедь о чудесном освобождении Петра от оков, когда его бросили в тюрьму. Другой раз, когда он стоял у дверей караульного помещения на каменоломне, туда пришли богатые дамы в тёплых пальто и ботинках и запели рождественские гимны.