На улице продолжал дуть ветер, солнце было тусклым, а земля серой. Несколько раз мальчик выходил из дома за дровами. Вместе с малышами он поел колбасы и лепёшек.

Когда отец проснулся, он наколол немного дров и сел у плиты. Крышка на котле опять запрыгала, потому что с неё сняли миску с лепёшками. Время от времени отец поднимал крышку большой проволочной вилкой с деревянной ручкой, наполовину вытаскивал свинину из воды и переворачивал. С чувством гордости за отца, мальчик внимательно наблюдал, как тот огромной рукой брал горячую крышку за ушко, без тряпки, которой пользовалась для этого мать. Наконец отец снял с полки и положил на стол большую деревянную доску — больше любой миски или тарелки.

Мальчик любил запах дубовой доски, он казался ему праздничным. Ему нравилось проводить пальцами по краю доски, потому что она была гладкой и приятной на ощупь в тех местах, где пропиталась жиром. Отец вырезал эту доску, сидя долгими зимними вечерами у плиты. А мальчик подбирал стружки и совал их под дверцу плиты, когда поддувало было открыто. Стружки горели ярким пламенем, и в их горении для мальчика была неразрешимая загадка: почему скрученные стружки при этом выпрямлялись, а прямые стружки, наоборот, закручивались?

Мальчик хорошо помнил единственный случай, когда на дубовой доске лежала ветчина. Как-то отец на состязаниях по стрельбе выиграл поросёнка и выкормил его. Часть ветчины они съели, а остальную обменяли в лавке на фасоль и муку. В том году у них были свиные рёбрышки, рубцы и студень. Иногда отец помогал в большом доме забивать свиней, тогда он приносил домой свиные рёбрышки и шпик — много шпика, но мало рёбрышек.

Отец вынул сварившуюся ветчину из котла и положил на дубовую доску.

— Оставь бульон для Саундера, — напомнил он матери.

— Саундер теперь хорошо наестся, — радовался мальчик.

Отец наточил большой нож о камень, которым летом правил косу и серп, если собирался подрезать куманику и побеги сумаха в живой изгороди. Он нарезал острым ножом ветчину ломтями и завернул их в подрумянившиеся лепёшки. Это был настоящий праздник, не то что рождество со свиной колбасой! Мальчик сунул кусочек шкурки с салом в лепёшку и дал Саундеру. Потом налил полную миску остывшего бульона и, пока Саундер не вылакал всё, гладил его по могучей спине.

Окна хижины почти весь день оставались запотевшими, потому что котёл кипел очень долго. На улице по-прежнему дул холодный ветер. Если бы не ветер, всё застыло бы в неподвижности. Он ворошил сухие листья под хижиной, сдувал стебли и коричневые листья кукурузы с убранных полей, раскачивал голые ветки тополей и верхушки высоких сосен. К вечеру отец протёр окна и несколько раз выглянул наружу. Сухие поленья пылали в плите как порох. Железная стенка плиты в нескольких местах раскалилась докрасна.

Мальчик продолжал ощущать во рту приятный вкус ветчины с лепёшкой, и от этого у него было хорошее настроение. Он наблюдал, как мать пришивает отцу на комбинезон заплату из тика. Сочетание выцветшей синей материи комбинезона с заплатой в белую и серую полоски выглядело довольно странно. Как-то раз на одном из сельских праздников мальчишки, у которых заплаты были одного цвета с одеждой, принялись смеяться над его заплатами из клетчатой ткани на коленях комбинезона. Он обиделся и рассердился. Но мать сказала: «Не обращай на них внимания, сынок», — и увела его. Хорошо, если никто не станет смеяться над отцом. Отца не дай бог обидеть: он в таких случаях впадал в ярость и давал сдачи. Поэтому мальчик очень боялся, когда его выводили из себя.

Покончив с заплатой, мать взяла корзинку с грецкими орехами, расстели на коленях фартук и начала вынимать золотисто-коричневые ядра. Мальчик подумал, что она запоёт громко, но слышался только тихий скрип её качалки. Потом мать затянула мелодию знакомой песни «Взгляни же, взгляни на эту пустынную дорогу», и губы её были точно склеенные. Мальчику хотелось, чтобы мать рассказала какую-нибудь историю, но она продолжала напевать всё ту же песню.

Если лечь в кровать, думал мальчик, то в темноте одиночество будет ещё тягостнее, чем сейчас. Хорошо, что он подолгу не ложится после того, как малыши уходили спать. Он вспомнил, как однажды собирал сорную траву, которую отец скосил на краю лужайки. На этой лужайке под деревом сидела дама и читала что-то вслух детям. Вот, если бы мать или отец умели читать. Они бы читали книгу, а он стоял бы около кресла и держал лампу, чтобы им хорошо были видны слова и чтобы они не уставали. «Когда-нибудь я научусь читать, — подумал он. — У меня будет книга с разными историями, и тогда мне не придётся грустить, даже если мать перестанет петь».

Дорога, проходившая неподалёку от хижины, вилась точно нитка по лоскутному одеялу. Убранные поля, кустарники и перепаханные участки, казалось, были прошиты широкими стежками живой изгороди и деревьями. Их голые ветви как бы соединяли отдельные клочки земли. Летом вдоль дороги росли сорняки, а посередине, между пыльными колеями, упорно пробивалась узенькая полоска травы. Летом лошадь, запряжённая в телегу, двигалась по мягкой земле почти бесшумно. Но зимой, когда почва замерзала, грохот колёс и удары копыт нарушали морозную тишину. В ветреную погоду на дороге поднимались облачка пыли и ветер уносил их через поля.

Мальчику разрешали ходить по дороге далеко-далеко. Но для малышей в сторону большого дома и города дозволенной границей была сосновая рощица, а в противоположную сторону — заросли кустарника, где они собирали летом ежевику. Зимой дорога была почти безлюдной, только изредка кто-нибудь шёл купить муки в придорожной лавке или по субботам направлялся в город. Да и летом-то любая точка на горизонте вызывала любопытство. Люди, сидевшие на крылечках своих хижин, в таких случаях гадали, кто же это идёт — мужчина, женщина или ребёнок.

Прошло три дня с того утра, когда мальчик проснулся в хижине, полной аромата свиных косточек и колбасы. Погода опять была холодная, и дул ветер. Но в хижине всё ещё стоял аппетитный запах, и еды было вдоволь. Когда начало темнеть, мальчик направился к поленнице, чтобы принести дров на вечер. Освещённый тусклым светом лампы, он неподвижно застыл у открытой двери.

— Закрой дверь! — крикнул отец, сидевший у плиты.

Но мальчик не пошевельнулся.

Возле самого крыльца в полутьме стояли трое белых. Их тяжёлые сапоги тут же загрохотали по ступенькам, и не успел мальчик вернуться в дом, как они ворвались туда, отбросив его в сторону.

— Две вещи я могу учуять за милю: свежеприготовленную ветчину и черномазого вора! — заорал первый мужчина.

— Подымайся! — приказал второй.

Отец, мать и трое малышей, которые тесным кружком сидели у плиты, в недоумении вскочили на ноги. Табуретка, на которой сидел один из малышей, опрокинулась с громким стуком. Белый пинком отбросил её в угол. Мальчик продолжал стоять возле двери.

— А вот и доказательство! — крикнул первый и сдёрнул со стола скатерть в жирных пятнах.

Дубовая доска и съеденный наполовину кусок окорока с оглушительным грохотом полетели на пол и откатились к стене.

— Вы знаете, кто я, — сказал первый мужчина. Расстегнув толстую коричневую куртку, он распахнул её, чтобы показать блестящую металлическую звезду, приколотую к жилету.[3] — А это мои помощники.

Белый, который стоял ближе к двери, пинком затворил её и обругал холодную погоду.

— Протяни-ка руки, парень! — приказал второй мужчина.

Мальчик протянул было руки, но мужчина уже перегнулся через плиту и защёлкнул наручники на вытянутых руках отца.

Наручники щёлкнули, точно задвижка в воротах большого дома, где мальчик однажды помогал отцу. Он катался на воротах и играл с задвижкой до тех пор, пока кто-то не крикнул из дома: