Именно море привело меня на Голый Оток задолго до того, как я вернулся туда на борту «Пунат», арестованный УДБА, тайной полицией титовского режима, посреди ночи. Меня швырнули в трюм в кучу с другими закованными в цепи товарищами, многие из них даже не знали о существовании Голого Отока, но попали на этот кусочек горящей под ногами, иссушенной лунной поверхности и были обречены либо умирать, либо впоследствии стать тюремщиками и забивать до смерти других заключённых. Так случается. В Порт-Артуре мой сокамерник бил и мучил меня, чтобы снискать благосклонность надсмотрщика, ему за это давали лишний часок сна или глоток рома.

Мало кто из нас был на такое способен. Практически все мы были твёрже и крепче камней, что нам приходилось доставать с морского дна, раскалывать кувалдой, таскать вверх-вниз по склонам. Время от времени одного из нас отдавали в лапы, скармливали мерзавцам-усташам[15], попавшим на Лысый остров сразу по окончании войны, в которой они сражались на стороне фашистов и переплюнули тех в лютости. Им доставляло большое удовольствие видеть, как мучаются ненавидимые ими коммунисты, теперь уже по приказу других коммунистов. Некоторые из нас не выдерживали, как, например, Антонио Де Поль, который возглавлял в Испании Пятый Полк и лишился там руки: в Голом Отоке двое усташей сломали ему вторую, оставшуюся, руку и помочились ему в рот. Антонио не смог перетерпеть унижение и покончил с собой: его переломанное окровавленное тело нашли на скалах.

Как я уже говорил, про существование двух островов смерти мне было уже давно известно. Мы проплывали мимо Голого Отока и Свети Гргура вместе с отцом, после того, как вернулись в Италию: отцу нравилось бывать в местах, где прошло его детство, именно они были изображены на картине Бруна, что висела в его лавке в Хобарте, он демонстрировал ее с гордостью. Мы набивали нашу лодку зубанами, морскими ершами и иногда, когда везло, оратами. Последних, кстати, вылавливать труднее всего, до тех пор, пока у них не наступает период размножения, когда они начинают ловиться на любую наживку, будто их единственным желанием является покончить с жизнью. Мы выходили из гавани Лопар, в Арбе, когда дул маэстрале[16]. Сначала моему взгляду открывался Свети Гргур, а затем и Голый Оток. Тогда я и предположить не мог, насколько это было символично. Отплывая от Арбе я попадал в страшное будущее, в котором Арбе тоже станет адским островом, как Голый Оток и Свети Гргур. Арбе превратится в концлагерь, в котором итальянцы будут массово уничтожать словенцев, хорватов, евреев, антифашистов и партизан. Целыми семьями. Вместе с детьми. В Хобарте дядя Юре, который эмигрировал туда чуть раньше моего отца, часто играл со мной в игру «чёрное-белое». Игра заключалась в том, что на одной стороне листка бумаги было нарисовано голубое небо, а на другой — пламя, тебе кажется, что на твоей ладони рай, ты открываешь кулак, а там костры загробного мира и издевательские ухмылки чертей… Однако, отчаливая от Лопара, я ни о чём таком не думал и не подозревал, что всё может так внезапно измениться. Белый парус наполнялся ветром, солёные капли гладили моё лицо, я смотрел на полосу, оставляемую позади на воде нашей лодкой, невыносимую голубизну вышины, и мирно засыпал.

Подобные водные прогулки меня ничему не научили. Если бы я лучше умел приспосабливаться к погодным условиям, я бы не оказался под начальством Анте Растегорака, который своим единственным глазом сразу видел, что нужно что-то предпринимать. В любом случае, лучше жить морем, чем Партией. Да, они примерно одно и то же: что-то большое, состоящее из множества взаимосвязанных частей, там всегда известно, как и в каком случае нужно поступать, падаешь ли ты зимой в ледяную воду за борт или становишься жертвой жестокого северного ветра боры, хлещущего по щекам и готового задушить. Партия и казалась мне такой. Я верил, что скоро наступит светлое завтра и разгладится погода. Если мы теряли товарища, значит, так было нужно Партии, смиритесь. Но однажды Партия вдруг исчезла: кто-то промокнул губкой все моря планеты, оставив на мели корабли и водоросли, а на песке кучи слипшегося мусора и прочий хлам.

Как можно вернуться домой, если море засосало в огромную воронку и неизвестно, где оно теперь? Земля высохла, и всё погибло; новой земли не будет, не будет и нового неба. Куда? Как возвращаться? «Арго» с украденным руном на борту оказался в Сирте, откуда нет пути назад. Вокруг болото, грязь, покрытые засохшей морской солью водоросли. «Арго» на мели, его парус обвис, скомкался. Герои вышли на мостик, они в растерянности. Ясон, как всегда, молчит: он не в состоянии бросить рассеянный взгляд на море, потому что его больше нет.

«…Печаль их сердца охватила. Воздух лишь зрят и хребет земли, с этим воздухом схожий, что простирался вдаль без конца»[17]. Вы слышали, какой великолепный перевод? Я всегда обожал читать вслух, ещё с тех времен, когда я готовился к занятиям, учась в лицее. Меня всегда спрашивали. «Всё недвижимым вокруг объято было покоем»[18], ветер постепенно стихал, и вместе с ним уходило и желание аргонавтов вернуться домой. Как, куда можно возвратиться после Голого Отока? «Лучше уж умереть за правое дело», — говорил Ясон. Да, лучше погибнуть при Гвадалахаре, в Дахау, в Колхиде, сражаясь с рождёнными из зубов драконьей пасти воинами, но уж не в Голом Отоке, задушенными красным шейным платком. Я смотрю на море и не вижу ничего, кроме грязи.

Давайте соберём последние силы, которые уж иссякли, и поднимем корабль на плечи, почти лишенные мяса, обглоданные палачами кости. «Я слышал, что вы, благороднейшие сыны царей и властителей, подняли корабль со всем содержимым высоко над землёй и двенадцать дней и ночей бесстрашно и крепко несли его на своих плечах по дюнам ливийских пустынь». Так «Арго» пересёк пустыню, достиг другого моря и нашёл путь на родину. Наш же корабль рухнул и задавил нас своим килем. «Под силу ль кому о невзгодах и муках хоть рассказать, которые вы, трудясь, претерпели? Подлинно, род свой вели от крови бессмертных герои, если такие труды смогли снести поневоле»[19]. Вам тоже нравится этот отрывок? Действительно, кто же сможет хотя бы поведать о таких страданиях? Уж точно не мифоман, завороженный перспективой описать в красках свои злоключения, преувеличив что ни попадя, — Вы всё норовите обозвать меня так в своих отчётах. Нет, здесь речь идёт вовсе не о нозологической истории…

Я любил море больше, чем женщину, прежде чем понял, что это одно и то же. Но я осознал это намного позднее того вечера в Лондоне, когда, сбегая от одной девицы, попался в руки вербовщиков британского военного флота, был погружен на баржу, стоявшую на приколе в Темзе, а оттуда попал новобранцем на борт «Сюрпрайз». Да, я убегал от женщины. Такое бывает. А Вы что, никогда не испытывали чувство страха? Мне стало страшно, я потерял контроль над своим телом и ощущал лишь кислый запах пота. Я не мог приказать себе перестать потеть: моё тело меня не слушалось.

Мне нравится приказывать, да и слушаться тоже — это, по сути, одно и то же, в конечном счёте, я сам решаю, например, подчиняться мне Партии или нет. Важно знать, что нужно делать и под чьим руководством. Но в тот вечер в Лондоне после высадки с «Джейн», в пабе, с девушкой, я не понимал больше ничего… Кто повинуется? Кому? Моё тело обливалось холодным потом, и я вдруг осознал, что в любви, даже той, что на пять кратких оплаченных минут, нет ни ведущих, ни ведомых. Как себя вести с такой девчонкой? Что мне ей нужно сказать? Кто должен взять инициативу на себя? Что будет потом?

Хватит. Режем канаты, рубим, если они не поддаются — ты заворачиваешь за угол, страх и стыд исчезают. Теперь можно выпить где-нибудь пинту холодного, пенистого пива и вновь обрести собственные руки и ноги; ты потеешь, но это уже другой, правильный пот. Какое удовольствие чувствовать, как пиво прокатывается по горлу, опускается ниже и ниже в желудок, а потом пойти помочиться, выплеснуть его наружу — после такого расслабляется даже твой птенчик. Периодически, конечно, он опять по непонятным причинам упирается в ширинку брюк, но это уже его собственное дело. Для тебя это обычно и просто, как отрыжка: всё быстро возвращается на свои места.