А вдруг мои привычные ощущения на самом деле не настоящие воспоминания, а лишь подделывающиеся под них фантазии... и тогда уверенность, что я на пути домой, не более чем предлог для оправдания этих фантазий... и даже я сам превращаюсь в нечто неопределенное, что невозможно назвать мной.

Я перевожу дух, изо рта вырывается холодный пар. Навстречу обогнавшему меня мужчине с зонтом бежит вприпрыжку, звеня мелочью в кошельке, девушка в длинной зеленой кофте. Безлюдный пейзаж оживляется. Точно по мановению волшебной палочки, кто-то исчезает на исчезнувшей улице, и вместо него кто-то появляется с исчезнувшей улицы. Чтобы найти предлог для своего стояния, я, оттягивая время, нарочно медленно беру в рот сигарету и делаю вид, что никак не могу зажечь спичку. Как было бы хорошо, если бы прошел кто-либо из знакомых. А вдруг, как улица на холме, он превратится по взмаху платка фокусника в совершенно незнакомого мне человека?..

Подступила тошнота. Может быть, потому, что я слишком напрягал зрение, стараясь разглядеть невидимое. В случае если кто-то окликнет меня, мне пришло на ум использовать слово «пожар».

— Говорят, где-то там пожар, не знаете где?

Наверное, такую ассоциацию вызвала спичка, которую я продолжал тереть о коробок. Слово «пожар» вместе с тошнотой покачивалось, словно маленькая лодчонка на волнах. Причина должна быть. Без причины на распахнутые двери не вешают массивный замок. В какой-то книге, помнится, я читал, что потеря памяти — в большинстве случаев проявление инстинкта самосохранения с целью избавиться от тяжелых воспоминаний. Неожиданно для себя я понял, что слово «пожар» — ключ ко всему, а я, того не ведая, решил позабавиться этим ключом. Например, из-за пожара можно потерять жизнь или состояние... нет, другое, если учесть, что преступник всегда возвращается на место преступления, то я не только жертва, но, наоборот, самый настоящий поджигатель. В растерянности я бросил сигарету и растоптал ее. И стал принюхиваться. Мне почудился запах гари. Сладковатый и вместе с тем острый запах сырого пепла. Запах старого пепла в жаровне. А всё из-за трубы бани внизу. Когда ее топят не тем, чем следует, да к тому же и труба плохо прочищена, такой запах вполне возможен.

К тошноте прибавилось и головокружение. В общем, я, очевидно, слишком долго колебался. Стоит совершить ошибку — потом будет поздно исправлять ее. Допустим, я преступник, вернувшийся на место преступления, — в этом случае очевидцы уже донесли полиции. Кроме поджога могут быть совершены какие угодно преступления. Если я не наберусь смелости, чтобы повернуть за угол, тогда лучше, не раздумывая, вернуться назад. Но в тот миг, когда я уже собрался вернуться, сзади раздался пронзительный гудок автомобиля — шофер, видимо, решил подурачиться. Изрыгая клубы дыма, меня обгоняет груженый овощами обшарпанный трехколесный грузовичок. Я задумчиво смотрю ему вслед. Некоторое время после того, как его не стало видно, был слышен шум мотора, но грузовик исчез за поворотом, и проследить его путь я не мог. Лишь однажды изменился звук, издаваемый мотором, и я решил, что водитель переключил скорость, но и сам не мог понять, как мне удалось это установить. Что за галлюцинация — состояние, будто меня с головой погрузили в какую-то вязкую жидкость! И я помчался назад, откуда только что пришел. Спускаться вниз по крутой дороге еще труднее, чем подниматься по ней. Выщербленный бетон не особенно удобен для ходьбы, бороздки, предотвращающие скольжение, тоже никакой пользы пешеходу не приносят, и, чтобы сохранить устойчивость, приходится изо всех сил напрягать колени. Каменная стена — теперь она справа — постепенно повышается, мне кажется, я погружаюсь в ночь. В самом конце спуска — уличный фонарь. На фонарном столбе — табличка с названием улицы, написанным белыми иероглифами на голубом фоне. И хотя я чувствую, что название именно то, которое я ждал, прежней уверенности нет.

Я занимаю столик в самом дальнем углу кафе, у окна. Зажав двумя пальцами правой руки бумажник, лежащий в левом внутреннем кармане, я не отрываю глаз от женщины на табурете. Табурет недалеко от входной двери, женщина сидит на нем, закинув ногу на ногу. Она уже дважды поднималась с табурета. Когда она встанет в третий раз, я решусь и начну действовать. Хотя я и говорю «у окна», все столики стоят в один ряд — все у окна; хотя я и говорю «в самом дальнем углу», от меня до двери всего пять столиков, каждый на четыре человека. И служащих в кафе — только эта молодая женщина, одновременно официантка и кассирша, с которой я не спускаю глаз. За стойкой маленькое окошечко, как в голубятне, — через него подают заказанные блюда. Видны высовывающиеся в окошко руки, но лица ни разу заметить не удалось. Руки белые, большие, однако возраст и пол человека, которому они принадлежат, не определить. Если это мужчина, то женоподобный, если женщина, то мужеподобная. Но в моем представлении обладатель рук обязательно должен быть мужчиной и он должен быть мужем сидящей на табурете женщины или кем-то в этом роде. Наверное, из необоримой ревности он и упрятал себя за стену. Представляя себе взгляды мужчин, рыщущие по телу его жены, он корчится там, за стеной, в непереносимых муках. А может быть, где-то в стене проделана дырка, и он исподтишка наблюдает за посетителями. Иначе зачем бы женщине, как птице на жердочке, сидеть у стойки на высоком круглом табурете, высоко подняв скрещенные ноги? Выполнив очередной заказ посетителя, она тут же возвращается на свой табурет и, тряхнув головой, поправляет рассыпанные по плечам волосы. На лоб, перерезая его наискось, спадает челка. Устроившись на табурете, она замирает в удивительно напряженной позе, закинув ногу на ногу, словно рекламирует чулки. Она становится совсем беззащитной. Ее действительно стоит ревновать. Даже я, посторонний для нее человек, непроизвольно испытываю ревность.

Разумеется, если бы удалось убрать стену, тогда бы сразу все разъяснилось. Я, помнится, слышал, что посетителям кафе очень нравится наблюдать за тем, как приготавливают для них еду. Но не будет стены — представление, устраиваемое женщиной, сразу же утратит свою естественность, а поведение мужчины покажется смешным. Нельзя забывать и о вознаграждении. Цена женщины снизится наполовину. Нужно учесть и ревность: если она чего-то стоит, потеря будет чувствительной. Кто бы ни был режиссером этого представления, мужчина вряд ли согласится расстаться с позицией, которую он занял. Ведь самая горькая ревность, упрятанная за стену, может рассчитывать на вознаграждение. Вот почему я и стал постоянным посетителем этого кафе. Я, конечно, ни на минуту не сомневаюсь в том, что являюсь постоянным посетителем, хотя...

Двое за столиком у самой двери, которые до этого, оживленно жестикулируя, договаривались, видимо, о какой-то торговой сделке, поднялись. Вслед за ними, одернув юбку, спускается с табурета и женщина. Икры ее слегка поблескивают. Впечатление, что поблескивает покрывающий их пушок, хотя ноги ее вряд ли обнажены. Все-таки юбка слишком короткая и не гармонирует с ее длинными распущенными волосами. Ну ладно, сомнения в сторону. Я решительно достаю из внутреннего кармана бумажник и кладу на стол. Черный, бычьей кожи, прямоугольный бумажник с загнутыми углами и следами долгого пользования. Выну-ка я всё из него и разложу на столе — на светлой пластиковой поверхности легко удастся рассмотреть содержимое. Нужно вынимать по порядку — начну с того, что лежит в глубине бумажника. Почти беззвучно расстегиваю молнию. Верхнее отделение для ключей, в нем два ключа — большой и маленький. Один сложный, от цилиндрического замка, другой обычный, простой формы. На каждом выбит номер — никаких других знаков на них нет. К сожалению, не помню, от чего они. Тревожит лишь то — я это почувствовал, еще когда водитель переключил скорость, — что мое знание таких специальных слов, как «цилиндрический замок», неразрывно связано с автопортретом, созданным моим воображением. Действительно, что я за человек?

Среднее отделение, с двух сторон затянутое прозрачной пластмассой, служит для проездного билета. Когда я открывал верхнее отделение, заметил, что среднее пустое — это так на меня похоже: проездной билет и бумажник класть в разные карманы. Но не буду отвлекаться. Отстегнув кнопку, пересчитываю деньги. Три новенькие бумажки по десять тысяч иен и две по тысяче. И еще мелочи на шестьсот сорок иен. Итого тридцать две тысячи шестьсот сорок иен... Даже если я не сразу найду свой дом, можно просуществовать какое-то время. Но откуда у меня такие деньги? Мне кажется, сумма слишком велика. Иметь при себе на карманные расходы месячное жалованье — это слишком. Наверное, для чего-то я их предназначал. Вещь за тридцать тысяч наличными, должно быть, весьма ценная. И не помнить, какую вещь я собирался купить, — это уж не укладывается ни в какие рамки. Разумеется, речь может идти и не о покупке вещи. Возможно, мне поручили передать собранные в фирме деньги семье умершего сослуживца. Но этот вариант так же мало подходит для объяснения, как и забывчивость. Даже несуразность должна иметь какие-то пределы. Если я обыкновенный служащий, у меня не могло быть никаких оснований носить с собой такие деньги. Это был бы неубедительный автопортрет, кое-как слепленный из подвернувшихся под руку материалов. Не нужно обманывать себя настолько, чтобы ложь представлялась правдой... Я даже не в состоянии ухватиться за главную путеводную нить — собственное имя!