— Я же предупреждал, что плакать нельзя! — снова закричал математик. — Так что же обвиняемый?

— Обвиняемый сегодня утром пришел в закусочную и ел хлеб.

— Затем?

— Обвиняемый съел хлеб.

— Своровал его! — пронзительным голосом завопил юрист.

— Нет, — пожала плечами девушка, — аккуратно расплатился и ушел.

— Глупости какие-то, — разочарованно сказал юрист.

— Но до этого...

— Если что-то было до этого, почему же вы сразу не сказали? Значит, все-таки своровал! — радостно воскликнул юрист.

— Нет. — Девушка говорила в нос.

— Так что же тогда случилось?

— Обвиняемый подошел к кассе, чтобы расписаться в кредитной книге.

— Хотел сплутовать, наверное?

— Нет, все постоянные посетители это делают.

— Хм, и что, в таком случае, произошло?

— Он начал рыться в карманах.

— Неужели пистолет?

— То, что искал, он так и не нашел и спросил у меня.

— Что спросил?

— Свое имя.

— Имя?

— Да, но я его тоже не знала.

— Я тоже не знаю. Действительно, странный случай. Что все это значит?

— Я... — Голос девушки дрожал от волнения. — Я думаю, обвиняемый где-то, наверное, потерял свое имя.

Зал содрогнулся от оглушительного хохота. Плач девушки достиг самой высокой ноты — он был похож на звон проводов, пронзающий рев бури. А смех не смолкал и становился все громче и громче.

Я воспринимал его уже не как смех, а как нечто, напоминающее шум в ушах после бессонной ночи. Голова пылала, — казалось, из пор вот-вот брызнет кровь. Я чувствовал, как под моими ногами ходит пол. Какой позор!

— Ничего смешного! — закричал первый юрист, который был уже мертв. — Видите, что вы натворили, — мне пришлось ожить! Понимаете, до какой степени важно то, что здесь происходит?

От этих слов безудержный смех вдруг растаял в мгновение ока, как кусочек сахара, брошенный в горячий чай. И слышались лишь тихие, приглушенные рыдания девушки — точно легкая замутненность от растаявшего сахара.

— Можно с полным основанием предполагать, что обвиняемый где-то потерял или утратил свое имя, — необычайно громко прозвучал в наступившей тишине голос юриста.

— Тогда поведение обвиняемого, называвшего одно имя за другим, можно считать вполне мотивированным, — со злостью сказал Рыбий Глаз.

— Я тоже так думаю, — сказал второй юрист.

— Согласен, — произнес один из философов сонным голосом. — Первый свидетель заявил, что обвиняемый был задержан на месте преступления; пятый свидетель заявил, что обвиняемый — Карма, и, следовательно, он имеет алиби; восьмой свидетель утверждает, что обвиняемый потерял имя. На первый взгляд эти показания как будто противоречивы, но фактически они не противоречат друг другу. О них можно говорить как о вполне логичных. С точки зрения диалектики противоречие между первым и пятым показаниями устранено восьмым.

Кто-то зааплодировал. Но всего лишь один человек.

— Вот именно, — сказал второй философ. — Таким образом, обвиняемый виновен, виновен и в то же время невиновен, невиновен. Согласно теории познания, проблема, с которой мы столкнулись, носит, видимо, субъективный характер.

— Нет, — хрипло сказал математик. — Математика и только математика. Прибегнув к аксиоме, вернем проблему в русло реальности!

— Поэтому, — поспешно перебил его второй юрист, — я хочу рассмотреть ее еще более реалистично, то есть — юридически. Обвиняемый утратил свое имя и теперь имени не имеет, мы же не можем применять закон к человеку, у которого нет имени. Отсюда вывод — мне представляется, что мы не имеем права судить обвиняемого.

В двух противоположных концах зала возникло необычайное волнение. В одном выражали радость, в другом — неодобрение. Крики в обоих концах все усиливались, потом начали сближаться, сошлись вплотную и наконец, слившись воедино, захватили весь зал. Я почему-то совсем успокоился.

Однако моя радость из-за последовавшего за этим заявления первого юриста исчезла без следа, окрасилась, точно лакмусовая бумага, совсем в другой цвет.

— Минутку, суд еще не закончился. Дело в том, что закон действительно запрещает нам судить обвиняемого, лишенного имени, но и обвиняемый в таком случае не может настаивать на своем законном праве. Закон и право взаимосвязаны и имеют силу, лишь когда у обвиняемого есть имя. Следовательно, нам не остается ничего иного, как сохранить статус-кво и продолжить суд. Мы обязаны вести его бесконечно, до тех пор, пока обвиняемый не отыщет своего имени.

— Я не могу этого вынести! — пронзительно закричал кто-то. Это была Ёко. — Мне и в страшном сне бы не приснилось, что возможен такой идиотский суд. Серьезно воспринимать происходящее — значит самому превратиться в идиота. Карма-сан, пошли отсюда, пусть здесь остаются эти выжившие из ума старики и сумасшедшие судьи.

Каким огромным утешением был для моего исстрадавшегося сердца этот призыв! Если бы я мог до конца верить, что мое имя Карма, я бы с готовностью, не рассуждая, последовал за Ёко. В полной растерянности, ничего не видя, я лишь протянул руки в ту сторону, откуда слышался ее голос, и задрожал от охватившей меня печали.

— Как, эта женщина еще здесь?! — изумленно воскликнул первый юрист, и тут же раздался стук — как при падении на пол чего-то тяжелого. Может быть, он снова умер. Но в зале сохранялась тишина, на стук никто не отреагировал.

— Ну так как, Карма-сан? Пошли?

Я не ответил на спокойный, невозмутимый призыв Ёко. Мое сердце, наполнившееся любовью к ней, возвещало, что я не настолько чист, чтобы игнорировать суд и покинуть его, и вместе с тем не имело мужества предать драгоценное доверие Ёко. К тому же, я неожиданно подумал, что слова, сказанные визитной карточкой: «Некто, питающий к тебе личный интерес, проникнет в суть наших отношений» — адресованы Ёко. Мучимый раскаянием и стыдом, я, чуть ли не извиняясь, сказал:

— Как же я пойду, когда у меня повязка на глазах?

— Ну так снимите ее, — с необыкновенной легкостью ответила Ёко.

Вот тут-то все и началось. Я уже собрался было сдернуть повязку, как вдруг зал наполнился страшными криками.

— Быстрей! — кричали одни.

— Больно! — кричали другие.

— Невыносимо! — кричали третьи.

Все эти крики, сопровождаемые топотом, то растягивались, то сжимались, то искривлялись. Сталкиваясь, раскалывались. Грохот опрокидываемых столов, треск ломающихся стульев.

— Откройте! Откройте! — раздавались истошные вопли и одновременно удары в дверь — в нее колотили руками и ногами. Наконец послышался грохот — дверь рухнула. Слившись в бурный поток, топот извергался наружу. Мощная, неудержимая лавина, из которой выплескивались крики, постепенно растаяла вдали. В зале какое-то время стояло лишь эхо, но вот исчезло и оно, остались только тишина и я сам, будто погруженные в вязкий сироп.

Вытянув вперед руки, я стоял в растерянности и вдруг услышал у самого уха:

— И вправду страшные люди. Что ни говори, они не в своем уме. Но все-таки ушли. Пойдем и мы, Карма-сан. Как вы себя чувствуете? Устали, наверное. Что за народ — не поймешь их. Давайте я сниму вам повязку с глаз.

Я в панике завертел головой. Мне не хотелось, чтобы она увидела слезы, которые текли у меня по щекам. Я стал сам развязывать узел, медленно, не торопясь, чтобы выиграть время.

— Ой, какие у вас красные глаза!

— Это оттого, что повязка слишком тугая.

Некоторое время все вокруг было как в тумане, и я ничего не мог рассмотреть. Наконец, глаза привыкли, и я увидел бесконечно прекрасное лицо Ёко, которая заглядывала мне в глаза. В зале было пусто, в нем остались лишь мы двое.

— Пошли, — громко сказала Ёко.

Сжав ее руку, лежавшую на моей руке, я неотрывно смотрел на девушку. Вдруг я вспомнил, как моя визитная карточка, диктуя Ёко, поглаживала ее по колену. И почувствовал, что краснею. Лицо Ёко тоже залилось румянцем. Я был твердо уверен, что если и существует на свете человек, которого я люблю, так это только Ёко.