Девочки бросились бежать за каретой, но на углу Большой Грузинской улицы им пришлось остановиться.

Аришка с разбегу ударила стеклянной банкой о тумбу; осколки зазвенели, и огурцы рассыпались по мостовой. В руке у Аришки осталась веревочка с ободком от банки.

— Ты бы еще больше банкой махала! — крикнула Ксенька. — Теперь не догоним! Уехали!

Черная карета завернула за угол.

— Собирай, собирай огурцы… А в чем понесешь-то? — отчитывала подругу Ксенька.

Озабоченно оглядевшись по сторонам, она подбежала к забору и оторвала большой кусок афиши.

— На́, завертывай! А рассолу я тебе дома отолью.

— Ксенька, а старуха-то эта, видно, Белоснежкина мачеха — колдунья, и яблоко, верно, отравлена. Неужели она его съест? — говорила Ксенька, завертывая огурцы в бумагу.

Дома уже отужинали. Аришкина мать, Анна, надевала валенки и собиралась итти разыскивать дочь.

— Явилась! Тебя за смертью посылать! Давай огурцы!

Аришка засопела и положила на стол бумажный сверток.

— А за рассолом я сейчас к Ксеньке сбегаю… Ей-богу, мам, я нечаянно. Банка-то все равно треснутая!

— Разбила?

Аришка молча мотнула головой.

— Ты что ж, безрукая, что ли? — закричала Анна. — Чего идолом стоишь?.. Раздевайся!..

Анна схватила железную кружку и сама пошла к Настасье за рассолом.

Аришка разделась, вытащила из-за пазухи смятую теплую розу, долго ее нюхала и поставила наконец в рюмку с водой. Потом взяла огурец, обмыла его под рукомойником и съела с черным хлебом.

Мать не возвращалась. Аришка закуталась в платок и, заперев комнату, побежала к Ксеньке.

В маленькой комнате у Савельевых собралось много народу. Было душно и тесно. У стола сидел Ксенькин отец, Павел Савельев, высокий лобастый человек, с волосами, подстриженными ежиком, и еще трое рабочих. Все они курили; сизый махорочный дым плавал под потолком. Егор Петрович, рабочий, степенный и благообразный, что-то рассказывал, а все остальные внимательно слушали. Молодой парень в синей рубашке стоял у круглой железной печки. Настасья и Анна сидели на сундуке возле дверей, а Ксенька лежала на кровати с куском хлеба в руке.

— Чего пришла? — сердито спросила Анна Аришку.

— Пусть ее… — заступилась Настасья.

Аришка прошмыгнула через комнату и села на кровать рядом с подругой.

— …А перед каждой Нижегородской ярмаркой на фабрике чистое светопреставление. Раз, помню, было это в девяносто пятом году, запер нас мастер Хващин в цеху и приставил к дверям караул. Трое суток из цеха не выпускали, пока весь заказ не выполнили. Тут и спали — возле станков, сюда и есть нам приносили. А за наше старанье хозяин, Константин Васильевич Прохоров, расщедрился: выставил две четверти водки… Перепились, передрались, а пропыльщице Бобковой глаз выбили, так на всю жизнь кривой и осталась.

— Это в старину в цехах запирали, теперь не очень-то запрешь, — усмехнулся парень в синей рубашке.

— Хрен редьки не слаще. Хоть Константин Васильевич, хоть наш Николай Иванович Прохоров — все одной масти. Прохоров-внук от Прохорова-деда недалеко ушел, — сказал Павел.

— Чего это у вас народу так много? — топотом спросила Аришка.

— Да зашли к отцу поговорить…

— Ксень, а мы теперь знаем, где Белоснежка живет. Она, видно, недавно переехала: ведь раньше там доктор Белкин жил. Наверно, она богатая! Даже на лестнице красный ковер лежит. Видела? Важная какая, в карете ездит. А уж ест, наверно, чего только захочет! — Аришка так увлеклась, что заговорила громко.

— Заткните пасть-то, толком послушать не дадут… — озлилась Анна.

— Что, сороки, попало? — пошутил Павел.

Аришка не удержалась и фыркнула.

— А ты откуда, Аринка, взялась? — спросил Егор Петрович и, повернувшись к Анне, добавил: — Невеста у тебя подрастает, женихов сватать пора.

— Невеста без места, жених без куска, — засмеялась Анна. — Досталось нынче от меня невесте.

— Нашим невестам одно место — на фабрику. Тяни лямку, пока не выкопают ямку, — сказал третий рабочий, который до сих пор молчал.

— Это верно, Прохоровки им не миновать. Сунь мастеру целковый, так он сейчас два года девчонкам накинет и на фабрику возьмет. Однако время терпит, пусть еще годик в школу побегают.

Егор Петрович поднялся с табуретки и надел шапку.

— Ну, пошли по домам. Поздно, пора хозяевам отдых дать…

— Через две недели рождество, — передохнем малость, — вставила Анна.

— Как знать! Может, дело так повернем, что и раньше отдыхать придется, — сказал Савельев и переглянулся с Егором Петровичем.

Подруги поссорились.

Аришка предложила не итти в школу, а целый день продежурить на углу Волкова переулка, чтобы непременно увидеть Белоснежку.

Ксенька наотрез отказалась.

— Стану я уроки пропускать!

— Зато Белоснежку увидим.

— Велика радость — издали на нее смотреть. Вот если б знакомство завести!

— А может, и заведем!..

— Вот дура! Станет она с прохоровскими девчонками дружить!

— Сама ты дура! Белоснежка, небось, не докторская дылда. Она добрая, хорошая, как в сказке.

— Ну, и целуйся с ней! А я в школу пойду.

И Ксенька пошла в школу одна.

Скучно, непривычно ей показалось без подруги.

Вечером она сидела дома и дожидалась Аришку. Но та не шла, а первой пойти к ней после ссоры Ксеньке было стыдно, хотя и очень хотелось разузнать про Белоснежку.

„Где ж это Аришка? Чего ж не идет? — думала Ксенька. — Вдруг и впрямь познакомилась с Белоснежкой, и та ее, может, в гости позвала?“

Не вытерпев, Ксенька выскочила в коридор и на цыпочках пробежала мимо Аришкиной двери. За дверью было тихо.

— Нету дома! В самом деле, видно, у Белоснежки.

Но тут Ксенька услышала за дверью голос Анны:

— Аришка, сбегай к Ульке, попроси луковицу.

Ксенька отскочила от дверей и юркнула к себе.

Утром подруги помирились. Еще не было восьми часов, когда Аришка прибежала за Ксенькой; она была уже одета и с сумкой в руках.

— Пошли! — как ни в чем не бывало, сказала Аришка.

По пути в школу она расспрашивала у Ксеньки, как прошли вчера уроки и что задала по арифметике учительница Марья Степановна. Только в классе, усаживаясь за парту, Аришка, не глядя на подругу, призналась:

— А я вчера так и не дождалась… Замерзла, как собака…

8 декабря на Прохоровской фабрике забастовали рабочие. Теперь из школы девочки бежали прямо домой, мимо притихших фабричных корпусов. Стояли ранние зимние сумерки.

— Словно вымерли все, — сказала Аришка.

И правда, узким темный переулок возле фабрики точно вымер. Ни один человек не попался навстречу подругам. Было пусто и тихо, и только в белом доме фабриканта Прохорова, что стоял на горе, были ярко освещены все окна.

— Верно, Ксенька, чудно́! Придем домой, а все дома, будто праздник наступил.

— А знаешь, чего вчера отец сказал? Если, говорит, забастовку выдержим, то будет по-нашему. Тогда Прохоров жалованья прибавит. Отец обещался мне к лету башмаки на пуговках купить.

— А ткачихам прибавят?

— Неужто нет? Егор Петрович тоже говорил, что Прохорову один убыток, когда забастовка. Уж сколько-нибудь да прибавит…

— Хорошо бы хоть два целковых накинул. Тогда, может, и мне мамка башмаки на пуговках купит. В одинаковых бы ходили…

Дом, где жили подруги, сверху донизу был заселен семействами рабочих с Трехгорной Прохоровской мануфактуры. Только сейчас, когда ни одни человек не пошел на работу, было заметно, как много народу здесь живет.

В коридорах, на площадках лестниц, но дворе толкались фабричные, курили и обсуждали: сдастся ли Прохоров, или не сдастся?..

Первое время Ксенькин отец. Павел, просыпался по привычке в пять часов утра. Он садился на кровати и курил. В коридоре хлопали двери, — видно, еще кому-то не спалось. Павел вспоминал, что началась стачка, что торопиться некуда, и, докурив, снова ложился спать.