И тогда он решил не ломать себе голову над этими проблемами, а дождаться встречи с руководством и в зависимости от нее делать выводы. В конце концов, именно для этого он и поехал в Москву!

О ходе его дальнейших мыслей можно только догадываться.

Возможно, он вспоминал работу в центре подготовки диверсантов в окрестностях Барселоны, свой последний рейд по тылам франкистов во главе разведывательно-диверсионной группы бойцов-интернационалистов.

Они собирали и передавали разведывательные данные, разрушали линии связи, устраивали засады на дорогах. На обратном пути, чтобы не нести назад неизрасходованный запас взрывчатки, он принял решение осуществить какую-нибудь крупную диверсию. Им удалось проникнуть на немецкий аэродром, снять часовых и заминировать десятка полтора «Юнкерсов». Они уже отходили в сторону покрытых кустарниками холмов, когда раздался первый взрыв, затем второй, зарево от вспыхнувших самолетов осветило безлесную равнину, и тогда неожиданно ожил пулемет на сторожевой вышке.

Длинная очередь накрыла отходящую группу, сразив нескольких бойцов. Его ударило в плечо, и он, выругавшись про себя, успел подумать, что надо было установить взрыватели минут на пятнадцать попозже и тогда бы они успели отойти, но внезапно его мозг ослепила яркая вспышка и наступила темнота…

А может быть, он вспоминал, как бойцы его группы по очереди, выбиваясь из сил, несли на руках своего командира и еще двух раненых товарищей — американца и венгра, как они, натыкаясь на патрули фалангистов, с боями прорывались к линии фронта, как, блокированные в горах, собрались на совет и решали, что делать с ранеными, и он приказал своему заместителю пристрелить себя, но тот отказался выполнить его приказ, и они стали прорываться все вместе. Как потом, на дневном привале, когда группа в ожидании наступления темноты укрылась среди камней, отдыхая перед ночным броском через самый опасный участок маршрута, он, на короткое время придя в сознание, случайно услышал разговор двух испанцев.

Один из них, совершенно обессилевший и разуверившийся в том, что они смогут выбраться живыми из этой переделки, предлагал другому бросить группу и самим пробираться дальше.

Другой, хорошо понимая его состояние и не осуждая его за проявленное малодушие, рассудительно сказал:

— Подумай, что ты предлагаешь! Люди со всего мира приехали сражаться и умирать за нашу свободу, а мы, испанцы, предадим их, чтобы спасти свою жизнь! Как же мы будем жить после этого?

И ночью бойцы разведгруппы стали прорываться через линию фронта, а когда попали под минометный обстрел, тот испанец, который хотел уйти в одиночку, закрыл его своим телом и был сражен осколком, предназначавшимся для товарища.

Все эти факты, упомянутые в отчете о служебной командировке в Испанию, мог вспомнить Иван Вдовин…

Но мне почему-то казалось, что он должен был вспоминать о том, как впервые увидел мою мать.

Ее лицо возникло из светлого пятна, когда после многодневного беспамятства к нему вернулось сознание и он наконец открыл глаза.

Пятно постепенно отдалялось, его очертания становились все четче и четче, фокусируясь на сетчатке глаз, как будто кто-то подкручивал в его сознании невидимую рукоятку, наводя объектив на резкость, пока это светлое пятно не превратилось в женское лицо.

В тот момент выхода из небытия весь мир сконцентрировался для него в этом незнакомом женском лице. Он вцепился в него взглядом, изо всех сил стараясь не дать ему снова расплыться в светлое пятно, чтобы не потерять сознания.

Это и была она…

А еще я думаю, что он вспомнил, как мать впервые вывела его на прогулку в госпитальный двор, как он зажмурился от внезапно ослепившего его тусклого зимнего солнца, искрящегося снега, как перехватил ему дыхание первый глоток морозного воздуха…

И конечно, он обязательно должен был вспоминать их поездку в Сочи, потому что это были лучшие дни в их короткой совместной жизни.

Мои предположения о ходе его мыслей переросли в уверенность, когда я дочитал справку до конца. Если бы он не думал обо всем этом, он, наверное, принял бы другое решение…

От воспоминаний Ивана Вдовина отвлекли какие-то странные звуки.

Он прислушался: внутренняя тюрьма жила своей обычной и от этого еще более страшной жизнью.

Где-то лязгали запоры, слышались приглушенные голоса: «Савченко, на допрос!», «Баскаков, с вещами на выход!».

Уводили и приводили людей.

Иногда было слышно, как во двор въезжали машины и раздавались резкие команды: «Выходи!»

Часам к девяти за окном стало темнеть, и в камере зажгли яркий свет. Свет раздражал Вдовина, он прислонился к стене, закрыл глаза и снова попытался думать о чем-то приятном, чтобы время не тянулось так томительно. Ему стало казаться, что о нем все забыли. И вдруг он неожиданно вспомнил, что за весь день, проведенный в камере, его ни разу не накормили!

Само по себе отсутствие пищи его не слишком беспокоило: за тридцать пять лет жизни он наголодался вдоволь и вообще легко переносил любые лишения. Но он хорошо знал, как неукоснительно соблюдается всегда тюремный режим, что в любой тюрьме ничто не происходит просто так, без соответствующего предписания, что скорее рассыпятся в прах толстые тюремные стены, чем кто-то позволит себе отступить от инструкции и нарушить тюремный распорядок.

Лишать его пищи в качестве меры наказания не было никаких оснований. С ним еще ни о чем не беседовали и не добивались от него никаких показаний. Да и каких показаний от него могли требовать, когда он был готов сам рассказать обо всем, что привело его в Москву?

И чем больше он думал над этим обстоятельством, тем с большей уверенностью делал один и тот же вывод: его не накормили, потому что не поставили на тюремное довольствие.

Из этого вывода следовал другой: значит, по каким-то соображениям его не зарегистрировали в качестве арестованного и, таким образом, он не числится в списках содержащихся во внутренней тюрьме. Говоря другими словами, формально его пребывание в этой камере не является арестом!

Но тогда это не похоже и на дисциплинарное взыскание за самовольный приезд в Москву! А может, кому-то очень нужно, чтобы о его пребывании во внутренней тюрьме никто не знал?

Пока Вдовин размышлял над возможными вариантами дальнейшего развития событий, совсем недалеко от его камеры, в кабинете, расположенном, если считать по прямой, всего в каких-то тридцати метрах от внутренней тюрьмы, решалась его судьба…

Время приближалось к полуночи.

В одной из камер внутренней тюрьмы, приспособленных под дежурку, находились два коменданта.

Один из них по фамилии Зубков лежал на нарах и отдыхал, второй по фамилии Хабаров сидел у стола и курил, тупо уставившись в пол.

В коридоре раздался звонок. Хабаров нехотя встал и вышел из дежурки. Вскоре он вернулся с бритоголовым начальником комендатуры.

Тот поставил на стол алюминиевую фляжку, небрежно бросил рядом сколотую канцелярской скрепкой стопку узких полосок желтоватой бумаги и сказал:

— Этих в расход! И не забудьте расписываться на обороте, а то под конец совсем перестаете соображать!

Зубков встал с нар, подошел к столу и стал просматривать справки о приведении в исполнение приговоров особого совещания НКВД.

— Как там наш капитан? — тем временем поинтересовался начальник комендатуры.

— Сидит тихо, — ответил Хабаров.

— Его сегодня тоже в расход! — распорядился начальник.

Зубков закончил просматривать справки и спросил:

— А где на него бумажка?

— Делайте, что вам говорят! — грубо оборвал его начальник комендатуры и направился к выходу.

— А расписываться где? — недоуменно уставился на него Хабаров.

— На том свете распишешься, — криво ухмыльнулся Зубков и пошел проводить начальника комендатуры.

Хабаров в задумчивости почесал затылок, словно переваривая в уме реплику своего напарника, потом махнул рукой, взял с полки две эмалированные кружки, открыл фляжку и плеснул из нее в обе кружки.