Он вынул из папки еще два документа, каждый исполненный на отдельном листе, показал нам и сказал:

— Соответствующие заключения будут приобщены и к вашим личным делам.

С этими словами он встал и отнес папку на свой рабочий стол. Потом снова вернулся, сел напротив и задумчиво посмотрел на мать.

— А как сложилась ваша жизнь в те годы? — спросила она.

Генерал ответил не сразу, словно ему потребовалось какое-то время, чтобы переключиться с судьбы своего друга на свою собственную судьбу.

— Мне, можно сказать, повезло, — усмехнулся он. — В тридцать восьмом меня хотели отозвать из-за границы, но, к счастью для меня, связник, который должен был передать мне приказ вернуться в Москву, задержался в дороге, и мы с ним не встретились. Как я потом узнал, это спасло мне жизнь: по возвращении в Москву меня наверняка бы расстреляли. А так связь со мной на какое-то время прервалась, вскоре началась война…

Он остановился, словно размышляя, рассказывать ли о том, что произошло с ним дальше, и, решив, видимо, воздержаться, закончил:

— В общем, судьба меня хранила.

— А после войны? — не удержался я от вопроса.

— После войны? — переспросил генерал. — После войны война еще долго для меня не кончалась! Это вот теперь жизнь у меня стала несколько поспокойнее, хотя и сейчас еще нет-нет да приходится иногда возвращаться к старым делам…

На его рабочем столе зазвонила «кремлевка».

Генерал сказал: «Прошу прощения», встал, подошел к столу и поднял трубку.

— Слушаю… Да… Обязательно! — бросал он в трубку отрывистым, деловым тоном. — Нет, справка по этому делу будет нужна мне сегодня… Нет, не позже семнадцати часов… На коллегии я буду докладывать завтра… Договорились!

Генерал положил трубку, вернулся за стол для совещаний и, продолжая прерванный разговор, обратился к матери:

— А что, если мы переведем вас в Москву? Вы же коренная москвичка? Вместе с Михаилом, конечно. А, Ирина Федоровна?

— Спасибо за заботу, — отрицательно покачала мать головой, — только ни к чему все это. Скоро на пенсию, внуков нянчить, какая уж тут Москва?!

Генерал обратился ко мне:

— Ну а ты, Михаил? У тебя же два иностранных языка! Может, перевести тебя в разведку?

Кто не мечтает о работе в разведке? Мечтал и я, конечно. Но еще с юношеских лет и всю жизнь я испытывал глубокую неприязнь к любой форме покровительства, независимо от того, кто мне его предлагал, твердо взяв себе за правило всего и всегда добиваться сам. Вот и сейчас, несмотря на искреннее стремление друга моего отца содействовать успеху моей карьеры, я ответил так:

— Когда я заканчивал спецшколу, мне предлагали работать в Москве, но я отказался. Хотел бы и впредь работать в городе, где я родился, где работал мой отец.

Отвечая так, я, естественно, не мог знать, что уже через несколько месяцев жизненные обстоятельства заставят меня пересмотреть свое мнение.

— Твой отец и в Москве работал, — напомнил генерал.

— В Москве он погиб! — довольно резко возразил я. — А жил и работал он там. Там и память о нем.

— Ну что ж, — задумчиво посмотрел на меня генерал, — может, ты и прав. Впрочем, время покажет…

Все, что окружает нас в этой жизни, на нашей планете и во Вселенной, имеет свой цвет: каждый неживой предмет, каждое живое существо, каждое явление природы, солнечный свет, свет далеких звезд.

Но тот или иной цвет имеет не только то, что мы видим своими глазами. Цвет воспринимают и другие органы наших чувств.

Ученые изучают «кожное зрение», когда человек с завязанными глазами может определить цвет предмета, прикоснувшись к нему пальцами.

Есть люди, которые различают цвет звуков, каждого в отдельности, и тогда, когда они сливаются в рев стихии или прекрасную музыку, звучащую в этом мире.

Другие утверждают, что для них окрашены в разные цвета происходящие в мире явления и события, как глубоко личные, касающиеся отдельного человека, так и имеющие значение для целых народов. Особенно различного рода переживания и потрясения: рождение и смерть, любовь и измена, подвиг и предательство, войны, революции, всенародные триумфы и трагедии, землетрясения, ураганы и прочие стихийные бедствия и катастрофы. Потому что в памяти каждого человека, как и в памяти народов, они оставляют не только эмоциональный, но и образный след.

А образ всегда имеет конкретные очертания и определенный цвет.

Такие люди убеждены, что свой цвет имеет каждое мгновение, каждый прожитый ими год, каждый исторический период, каждая эпоха, из которых и складывается ВРЕМЯ.

Что касается меня, то я не слишком доверял подобным утверждениям, полагая, что видеть цвет времени, если это вообще возможно, — удел особо одаренных людей, наделенных богатым воображением. Говорят, таким людям снятся только цветные сны.

Мне же за всю жизнь всего один раз приснился цветной сои, но зато я запомнил его на всю жизнь.

Такой это был сон!..

Но вот сейчас, по прошествии многих лет, снова вернувшись к началу своей чекистской карьеры, я вдруг совершенно неожиданно для себя самого ощутил, что в моем воображении каждый описанный мной эпизод тоже ассоциировался с определенным цветом, соответствующим характеру происходящего.

Так, все, что имело отношение к тридцать седьмому году, виделось мне в холодном, синеватом, а иногда даже черно-белом цвете, а то, что произошло в шестьдесят первом, запечатлелось в памяти моей в каких-то размытых полутонах, в той усеченной цветовой гамме, которой соответствуют краски наступающей зимы. Как бы то ни было, но этот декабрьский день в Москве запомнился мне именно таким.

Я не боюсь обвинений в плагиате и тем более не претендую на приоритет в подобном образном восприятии того, что со мной произошло. Мне отлично известно, что к такому цветовому решению прибегают некоторые кинематографисты, стремясь усилить эмоциональное воздействие того или иного эпизода на зрителя. После всего пережитого я полностью солидарен с ними, хотя такой прием, насколько я помню, всегда вызывает не только одобрение, но и неприятие со стороны определенной части зрителей…

Около двух часов дня мы вышли из здания КГБ.

Подморозило, шел небольшой снег.

Мы обогнули здание и медленно пошли в сторону Большого театра.

Каждый думал о своем, хотя правильнее будет сказать, что мы оба думали об одном и том же, только по-своему. Я был в этом уверен, потому что «свое» на самом деле было для нас общим.

И это общее с одинаковой тяжестью давило сейчас на нас обоих.

Я просто физически ощущал на себе этот страшный груз. Он прижимал меня к покрытому тонким слоем снега асфальту площади Дзержинского, но я не пытался стряхнуть его со своих плеч, зная, что мне это все равно не удастся и теперь этот груз всегда будет давить на меня.

А еще я знал, что от того, как я буду нести этот груз, будет зависеть вся моя дальнейшая жизнь.

К стыду своему должен признаться, что, погруженный в свои мысли, я на какое-то время совсем позабыл о матери. А случилось это, скорее всего, потому, что, уверовав в ее «железный» характер, я и допустить не мог, что свалившаяся на нас обоих тяжесть согнет или сломает ее.

Я слишком хорошо знал мать, чтобы всерьез этого опасаться, и потому посчитал излишним брать ее под руку. Да мы так с ней и не ходили, к тому же и ходили мы вместе очень редко, а по Москве так и вообще в первый раз за последние пять лет.

Так мы и шли рядом, вроде бы вместе, но каждый наедине со своими мыслями.

Я размышлял о том, почему отец застрелился.

Что вообще толкает людей на самоубийство?

При каких обстоятельствах человек имеет право на такой поступок?

Во всех ли случаях можно найти ему оправдание?

И чем больше я думал об этом, тем яснее мне становилось, что в основе всех самоубийств, независимо от обстоятельств и избранного способа покончить с собой, лежит осознание человеком трагической безысходности своего положения.