Разговор с ним состоялся на следующий день.

Выслушав мой доклад, он сказал:

— Ну что ж, по результатам этих бесед составьте справки и передайте их Осипову. И вместе с ним подумайте, что предпринять дальше.

— Товарищ полковник, — официальным тоном сказал я и заметил, как Василий Федорович с некоторым удивлением поднял на меня глаза. — Видимо, меня следует отстранить от расследования этого дела.

— На каком основании? — недоуменно спросил он.

— В нем оказался замешан мой отец, — объяснил я ему свою позицию.

— Что значит «замешан»? — переспросил Василий Федорович. — Вы считаете, что он сыграл негативную роль в судьбе Бондаренко?

Это был принципиальный вопрос! Если бы ответ на него был утвердительным, то меня не только следовало бы немедленно отстранить от расследования, но и вообще мог встать вопрос о возможности моей дальнейшей работы в органах госбезопасности.

— Нет, — твердо ответил я и добавил: — Скорее, напротив.

— Вот именно, — Василий Федорович с удовлетворением откинулся на спинку кресла. — Поэтому я не вижу никаких оснований для вашего отвода. К тому же вам поручен только розыск и предварительный опрос свидетелей. Все следственные мероприятия будет проводить Осипов.

— Ясно, товарищ полковник! — Я официально начал этот разговор и должен был официально его закончить. — Разрешите идти?

Но Василий Федорович не торопился меня отпускать. Он долго и внимательно смотрел мне в глаза, словно пытаясь заглянуть в самую душу. Потом, в отличие от меня, совсем даже неофициально, а скорее по-отечески сказал:

— Вот что, Михаил… Ты уж позволь мне сегодня так тебя назвать? Чувствую я, что в этом непростом деле и дальше все будет очень непросто. Поэтому мне хочется, чтобы ты, именно ты довел его до конца! Ты меня понял?

— Понял, Василий Федорович! — тоже совсем неофициальным тоном ответил я.

— Тогда действуй! — напутствовал меня Василий Федорович…

Вернувшись в свой кабинет, я сразу позвонил Осипову и сказал, что хотел бы доложить ему о результатах встречи с Анной Тимофеевной Бондаренко.

— Я сейчас занят, — ответил Осипов, — у меня допрос. Как только закончу, я тебе позвоню.

Я уже собрался положить трубку, как вдруг из нее снова донесся его голос:

— А впрочем, если свободен, заходи, поможешь мне кое в чем разобраться.

И только тут я вспомнил, кого сегодня собирался допрашивать Осипов. Поколебавшись немного, я ответил:

— Хорошо, иду!

А колебался я потому, что присутствие на этом допросе не только не могло доставить мне никакого удовольствия, но и было просто неприятно. И все же я согласился, но не из желания чем-то помочь Осипову — он и без моей помощи мог распутать любой клубок, — а потому, что мое присутствие могло быть полезно тому, кого он допрашивал.

Как только я вошел в его кабинет, сидевший за отдельным столиком человек бросил на меня быстрый взгляд, осекся на полуслове и низко опустил голову.

Это был Евгений Хрипаков, проходивший по делу «Энтузиастов» в качестве одного из поставщиков платиновой проволоки. А опустил он голову при моем появлении потому, что я был для него не просто сотрудником госбезопасности, а самым близким другом его детства. Естественно, как и он для меня.

Когда-то мы жили с ним в одном дворе, потом он переехал в другой район, но продолжал учиться в нашей школе, не хотел со мной расставаться. Десять лет мы просидели с ним на одной парте и все эти годы были неразлучны, хотя кое в чем наши интересы иногда и не совпадали.

Так, в шестом классе я записался в секцию плавания, а он начал заниматься фехтованием. В девятом классе он все же переманил меня в фехтование, и мы вместе выступали в юношеских соревнованиях, но потом, когда я уже учился в университете, а он в политехническом институте, я ушел в современное пятиборье, а он так и остался верен фехтованию.

Но и это было еще не все! В его жену Марину я был когда-то влюблен, это была моя первая любовь, безответная и полная драматизма. Собственно, я первый познакомился с Мариной, когда мы заканчивали десятый класс, а потом с ней познакомился Женька. Он не отбивал ее у меня, это Марина влюбилась в него с первого взгляда, Женька не был виноват передо мной, и на нашей дружбе это никак не отразилось.

А произошло это знакомство так.

Первого мая каждого года проводилась городская легкоатлетическая эстафета, в одном из забегов которой выступали школьные команды.

Мы с Женькой учились в мужской школе, поскольку в те годы существовало только раздельное обучение, а команды были смешанными, поэтому мы объединялись с одной из женских школ нашего района и выступали единой командой.

И вот в день эстафеты мужская часть команды, в которую входил и я, в сопровождении нашего учителя физкультуры отправилась в женскую школу, где нас распределили по этапам, а оттуда уже все вместе мы пошли к месту проведения эстафеты.

Я сразу обратил внимание на какую-то незнакомую девчонку, которую поставили бежать самый ответственный, последний этап. Всех быстроногих девчонок из женской школы мы отлично знали, потому что каждый год бегали с ними эстафету, участвовали в других соревнованиях, встречались на школьных вечерах, но эту я видел в первый раз.

По дороге к месту старта я навел справки и узнал, что это Марина из девятого класса, что она всего месяц назад вместе с родителями приехала из другого города, а на последний этап ее поставили потому, что она четырехсотметровку пробегает меньше, чем за минуту.

Мне достался этап где-то в середине эстафеты, но я уговорил нашего учителя физкультуры, и он поставил меня на предпоследний этап. Таким образом, мне предстояло передавать эстафетную палочку этой самой Марине.

Ни до этой эстафеты, ни после я, пожалуй, не бежал так, как на этом предпоследнем этапе. Мне передали эстафетную палочку пятым, но я готов был умереть, но прибежать первым!

Первым мне прибежать все же не удалось, но я «сделал» троих и почти достал четвертого. Потом я понял, что надрывался зря: Марина буквально выхватила у меня эстафетную палочку и, уже через какие-нибудь пятьдесят метров обогнав свою соперницу по этапу, финишировала первой.

Так состоялось знакомство. На следующий день я пригласил ее на наш школьный вечер, и там она познакомилась с Женькой.

Ему понадобилось три года, чтобы разглядеть Марину, и то исключительно благодаря ее настойчивости. Все это время я, испытывая ужасные мучения, служил чем-то вроде связующего звена, на котором держалась наша маленькая компания, и втайне надеялся, что Марина разлюбит Женьку и мне удастся наконец добиться ее взаимности.

Но взаимности добилась она, и, хотя теперь мне больше не на что было рассчитывать, я не изменил нашей дружбе.

А потом у меня появилось новое увлечение, заслонившее мою первую любовь, и с тех пор между нами не происходило ничего, что могло бы омрачить наши отношения.

Однажды, когда они были уже женаты, Женька признался мне, что ему всегда нравилась Марина, но он видел, что я в нее влюблен, и поэтому так долго не решался начать за ней ухаживать…

И вот теперь мой лучший друг сидел перед старшим следователем Осиповым с низко опущенной головой и давал показания, вернее, делал все возможное, чтобы их не давать.

— Так вот, Михаил Иванович, — обратился ко мне Осипов, — Хрипаков утверждает, что ни о какой платине он понятия не имеет, никакому Цуладзе ее не продавал, а его показания — чистейшей воды оговор и попытка свалить на него свою вину!

И Осипов, и я знали, что это заведомая ложь. И она опровергалась не только показаниями Цуладзе и других соучастников преступления, но и имевшимися в деле оперативными данными. Но поскольку оперативные данные не могли быть предъявлены суду, Осипов сказал:

— Ну что ж, Хрипаков, придется провести очные ставки и изобличить вас во лжи!

Хрипаков продолжал молчать, подавленный не столько словами Осипова, сколько моим приходом.

Поняв, что в моем присутствии Осипову вряд ли удастся добиться правдивых показаний и не желая доводить дело до очной ставки и подвергать Женьку унизительной процедуре вынужденного признания, я воспользовался тем, что он по-прежнему не смотрел на нас, и жестом показал Осипову, что хотел бы поговорить с Хрипаковым один на один.