И слова эти не только к людям, не только к пастве моей, жаждущей опоры в жизни своей земной и надежды в жизни вечной, но и к тебе, сын мой возлюбленный Анфим! Добрый вышел из тебя человек, здравый и разумом, и телом своим, и послушный, и верный, и богобоязненный, и не в чем мне, отцу твоему, пока упрекнуть тебя. Но длинна, длинна дорога жизни! И многие ещё соблазны ожидают тебя на ней. Быть ли тебе в государевой службе, или пойдёшь ты до торговой части, или потянет тебя к земле, хлеб растить и стада пасти — везде, сын мой, живи по Закону Божьему и человеческому и помни всегда, и в радости, и в нужде: как ты к людям, так и они к тебе.

Первое: никого, чадо моё, не презирай и живи так, как прожили век свой отец твой и мать. Никто не вышел из дома нашего голоден или печален, и всякому человеку мы, как могли, нужное всё давали Бога ради, и страждущего утешали, и печального словом вылечивали, и ссужали каждого, чем могли. И видел ты сам, чадо моё возлюбленное, как были мы с ней «всеми почитаемы и всеми любимы, всякому в нужде угодил я а делом, и служением, и покорством, а не гордыней и порочащим словом не осуждал никого, не насмехался, не укорял, не бранился ни с кем, а пришла от кого обида — мы Бога ради терпели и винили себя, и потому становились враги друзьями».

А другое, Анфим, — помогай, где можешь и как можешь, освободиться человеку от рабства, от оков тех и цепей, коими сковали его либо люди, либо злые татарове, либо случай, либо воля сильных мира сего. Помни: «Из темниц больных и пленных, и должников из рабства и во всякой нужде людей по силе своей выкупал я, и голодных как мог кормил, и рабов своих всех освободил я и наделил их, а иных и из рабства выкупил и на свободу пустил, и все те наши рабы свободны, богатыми домами живут... Многих ничтожных сирот, и рабов, и убогих, мужского полу и женского, и в Новгороде, и здесь, в Москве, вскормил и вспоил я до зрелости, обучил, кто чему достоин, многих и грамоте, и писать, и петь которых иконному письму, а которых и книжному искусству, тех серебряному делу и прочим всем многим ремёслам, а кого разной торговлей научил заниматься. А мать твоя воспитала в добром наставлении многих девиц и вдов, ничтожных и убогих, обучила рукоделию и разному домашнему обиходу и, наделив приданым, выдала замуж, а мужчин поженили у добрых людей, — и всё те, дал Бог, свободны, живут состоятельно, многие в священническом и дьяконском чине, и в дьяках, и в подьячих, и во всех чинах: кто во что уродился и в чём кому благоволил Бог быть, — те занимаются различными ремёслами, а многие торгуют в лавках, многие и в купечестве в различных землях ведут торговлю».

А ещё, Анфим, во всех делах не скупись, не ленись ладить с людьми и плати за всё наперёд добром. Не сомневайся: окупится твоя доброта сторицею, и будет тебе всегда и во всём прибыток — ив торговых делах, и во всех иных. Никому и ни в чём, Анфим, не лги, не обманывай, и слова своего никогда не отменяй, и долги свои всегда отдавай в срок. Гостей приезжих всегда встречай хлебом-солью, а с соседями своими храни мир и дружество, и в помощи, и в хлебе, и в займе не отказывай им никогда. А сам пойдёшь куда в гости, подарки неси — недорогие, но всегда: подарки дело обоюдное, а дружба навек. Сам знаешь, чадо моё, как мы жили: слава Богу, обошлось в жизни «без клеветы, и без судебного пристава, и без всякой кручины; всё, что было, улажено хлебом, да солью, да питьём, да подарком и всякою добродетелью, да терпением своим».

Но... Скажет, конечно, иной пустой, легкомысленный человек, прочтя строки сии смиренные: «Что ж ты, отче Сильвестр? На Небо через корысть людскую попасть хочешь? И других за собой зовёшь? Плутуешь, святой отец! За добро своё от других воздаяние ждёшь, да ещё с прибытком... А где ж чистота души твоей бессмертной, кротость младенческая, вера твоя безоглядная и бескорыстная в Господа нашего Исуса Христа? Всё расчёт да расчёт... Нет уж, коли ты истинный пастырь стаду своему, так ты и сам облачись в ризы светлые, без единого пятнышка, и нас одень во всё чистое, чтобы и грязи не было нигде. Вот тогда и пойдём за тобой...»

Скажет, скажет так иной недалёкий человек! Непременно скажет. Скажет — и будет прав... Плутует поп Сильвестр! И знает сам, что плутует. Но не от корысти, не от змеиной хитрости то его плутовство, а от отчаяния его бездонного, от невозможности найти прямую, без петляний, дорогу к сердцу человеческому. Да и как сохранить ризы светлые в их нетронутой чистоте посреди моря житейского? В миру ведь живём, православные! А как в нём без грязи обойтись?

Послушайте лучше, люди московские, притчу древнюю, многомысленную, от святых отцов к нам пришедшую. Может, хоть она вас просветит, коли уж своим умом вам до правды не дойти.

Призвал как-то Господь святого Николая и святого Касьяна пред очи Свои светлые, Божественные и назначил им точный срок. Припозднились святые угодники, торопятся, солнце уже садится, а им ещё идти да идти. И вдруг видят они: валяется у дороги в грязи опрокинувшаяся телега с поклажей, и волнуется, суетится возле неё какой-то мужичонка, самый что ни на есть завалящий. Лошадь-то он выпряг, а телегу обратно на дорогу выпихнуть не может — сил нет.

   — Давай подсобим, — говорит святой Николай святому Касьяну. — Жалко мужика. Одному ему с телегой не совладать.

   — Что ты, брат! — отвечает ему святой Касьян. — Ты забыл, к Кому мы идём? И ты в чистых ризах, и я. Попачкаемся, Господа нашего прогневим.

Да не послушался его святой Николай. Поплевал на руки, влез в самую грязь и вытащил-таки телегу того горемыки обратно на дорогу. Ну, понятно, перемазался весь с головы до ног, да делать нечего, каков есть — таков и есть, надо дальше поспешать.

И вот приходят они к Господу. Видит Господь: стоит перед ним святой Николай грязный, оборванный, прячет от него глаза, стыдится себя, а рядом с ним святой Касьян в белых ризах, и ни пятнышка на них, и лицо его светится светом праздничным, восторженным, и взор его полон любви.

И подивился тогда Господь виду их, столь несхожему. И спрашивает Николая: что, дескать, произошло?

   — Да так, мол, и так, Господи, — отвечает ему святой Николай.

   — Ну, а ты, Касьян? — спрашивает Господь.

   — Да так, мол, и так, Господи, — отвечает и он Ему.

И сказал им тогда Господь: «Что ж, и ты прав, Николай, и ты прав, Касьян. Но правда ваша разная. И за твою правду, Николай, люди будут праздновать имя твоё дважды в год. А твоё, Касьян, — только в четыре года раз».

Вот так оно и повелось с тех пор: дважды в году, по весне и зимой, чествует народ христианский имя святого угодника Николая, а имя святого Касьяна — только раз в четыре года, 29 февраля. Как говорится, имеющий уши да слышит! А больше к притче той и добавить нечего: в ней, православные, вся наша жизнь.

...Догорает свеча на столе. Усталость клонит долу голову Сильвестра, смежаются глаза его. И не помнит поп уже ни кровавых пожарищ московских, ни мятежной толпы на царёвом дворе, ни забот своих домашних, неотступных — сладко спит он, уронив свою многодумную голову на руки и улыбаясь самому себе во сне. И тихие, нездешние голоса вновь начинают звучать в его ушах, и душа его уплывает в иные миры, где нет ни печалей, ни скорбей, а есть только добро и свет. А вместе с ним безмятежным, праведным сном спят и жена, и дети, и домочадцы его, очистив душу и совесть свою молитвой кроткой и бесхитростной к Богу.

Но, видно, не судьба была в ту ночь Сильвестру хоть ненадолго да забыть о мире сем суетном и беспокойном. Ещё стояла глухая темь на дворе, ещё и светать не начинало, как кто-то тихо, крадучись, постучал кнутовищем в его слюдяное окошечко, освещённое изнутри дрожащим светом свечи. Вздрогнул Сильвестр, вскинул голову, озираясь по сторонам и не понимая, где он и что с ним. А поняв, столь же тихо стукнул в ответ по слюде — мол, иду — и пошёл открывать.

Темно, беззвёздно было на дворе, и месяц лишь угадывался сквозь дымную пелену, уже несколько дней висевшую над сгоревшей дотла Москвой. Набухшие сном, стариковские глаза Сильвестра не сразу и различили в темноте какого-то закутанного в чёрное с ног до головы человека, прислонившегося к резному столбику крыльца.