— Должно, готова... — Тимка вытаскивает из песка рогатинки, подает отцу и Ершову. — А если не совсем — извиняйте. Маманя говорит, горячее сыро не бывает.

На рогатинках ленки золотятся. Сверху желтизной покрыты, снизу мясом белеют. Запах такой, что дрожь пронимает.

— Нет, ребята, так не пойдет. — Ершов разламывает ленка пополам. — Поделим поровну. Держи, Тимофей!

— Да мы што... — бормочет Тимка. — Мы захотим, еще сжарим...

Вот и прощаться уже пора. Мягко ступают лошади по лесной тропинке, крепко держат Тимку батькины руки. Щекотно ему от отцовской бороды.

— Мать-то горюет, Тимоха? — голос у Платона Петровича мягкий, нежный. На людях держался, виду не показывал, а тут разомлел малость.

— Сначала плакала, убивалась, — рассказывает Тимка. — Разные слухи по селу ходили. Кто говорит — убили тебя, кто судачит — мол, за границу убег. Про то, што убег, маманя молчит, не верит, видать. А что убили — сказывает, вполне могло быть. Сейчас-то ничего, пообвыкла. Она так думает: если слуха нет, значит жив отец наш.

— В случае чего, Тимоха, ты ее к Дениске отправь, — Платон Петрович наклоняется к сыну. — И там не мед, конешно, зато целей будет. Жмут на нас семеновцы. Дело, понятно, временное, только и беде недолго случиться.

— Говорил я ей. Никуда не хочет из села уходить.

— А ты убеди, скажи, что к чему. Копач не зверствует?

— Не слыхать пока. Вчера к нему офицер какой-то приезжал, вахмистр по-ихнему. Козулина позвали да попа Григория... Тут, батяня, тоже опасно.

— Знаю, Тимофей, на войне везде опасно. Мы с Ершовым до Золотинки еще думаем доскакать, потом уже — на Лосиный ключ... А насчет семеновцев... Ты б, Тимоха, узнал, что у них там. По всему видно, большое сражение беляки затевают. На рожон, конечно, не лезь, а так, исподволь, с умом действуй.

Тимке лестно, что отец с ним как со взрослым говорит. И сам по-взрослому отвечает:

— Попробую, батяня. Кому сказать, если што?

— Кому? — Смекалин придерживает коня перед спуском. — Тут, кажется, Тимофей, заковыка. Давай вместе думать.

Тимка не привык долго размышлять, сразу решает, что к чему. Записку можно в пещере спрятать, в условном месте. Кто-нибудь из партизан придет. Можно, конечно, самому доставить...

— Пещера, пожалуй, подходяще, — кивает Смекалин. — В каком месте записку искать?

— В правом углу за верстаком, — решает Тимка. — В бересту заверну, дерном прикрою...

На повороте Платон Петрович натягивает повод.

— Давай прощаться, Тимофей. — Он ласково треплет Тимкины волосы. — Наказ мой помни, про встречу никому. Павлинку предупреди. А матери передай: скоро, мол, встретимся.

— Ладно, — обещает Тимка. — Папаня, а кто Ершову саблю подарил?

— Товарищ Лазо. Ну, прощевай.

Смекалин дает коню шпоры, жеребец рысью выносится на пригорок. Минут пятнадцать всадники едут по тропе. Следов почти не видно, их скрадывают мох и прошлогодние сосновые иголки. Проехав омут, всадники разминулись. Смекалин сворачивает к реке, пускает жеребца вброд. Прежде чем перебраться на тот берег, он какое-то время едет по прибрежной воде.

Ершов подъезжает к Тургинке позже, они встречаются на том берегу, возле высокой скалы.

«Остерегаются, ну и правильно», — решает Тимка.

— Куда они едут, Тимка? — Павлинка провожает глазами всадников. — На прииск?

— Не знаю.

— А кто командир из них?

— Не знаю, Павлинка.

— Што тебе отец сказал?

— Про маманю спрашивал. Ну, чего пристала! Хочешь искупнуться?

— Не очень.

— Иди нырни, вода теплая-претеплая.

— А ты?

— Я тут приберу.

— Што прибирать? — не понимает Павлинка. — Залей костер, бери удочку. Домой бежать надо.

— Хорошо, я сейчас.

Тимка разравнивает песок возле костра, у валежины, и там, где лошади стояли. Павлинке непонятно, зачем все это? И вдруг догадка поражает ее.

— Следы заметаешь, Тимка? Меня искупаться посылаешь? А сам? Не веришь мне, да?

— Брось! — отмахивается Тимка. — Верю. Почему так думаешь?

— А почему не сказал: «Давай, Павлинка, вместе?»

— Хорошо, давай, Павлинка, вместе. Посмотри, ничего тут не осталось? Я за уловом сбегаю.

— Нет, я сбегаю. Знаю, зачем.

— Зачем?

— И там посмотреть — не осталось ли следов.

— Правильно! Дуй, Павлинка!

Тимка заново оглядывает берег. Надо еще на тропу сходить: нет ли на ней конского навоза...

— Стой! Руки вверх!

Голос из-за кустов хриплый, отрывистый. А кто кричит — не видно. Дуло винтовки черным глазом прямо в лоб Тимке целится.

— Ну! Кому говорят!

Тимка нехотя поднимает руки. Из-за багульника медленно выплывает зеленая фуражка, округлое лицо со злыми глазками, сивая бородка лопатой. Потом вылезает зеленый френч, синие галифе и, наконец, старые ичиги с загнутыми носками. Тимка сразу узнает Прокопа Егорыча, Павлинкиного отца. Чего он тут рыщет? Неужто про батяню пронюхал?

Копач тоже признает Тимку.

— Опусти руки, змееныш! — командует Прокоп Егорыч. — Што тут делаешь?

— Рыбу ловим, дядя Прокоп.

— С кем?

— С Павлинкой.

— С Павлинкой?! — зло щурится Копач. — Нашел, голодранец, пару. Где она?

— Перемет проверять пошла.

Копач поворачивается к лесу, трижды кричит по-кукушечьи. Через минуту из-за сосен выезжают двое, одетых так же, как он. Задний всадник ведет в поводу копачевскую лошадь.

— Давай сюда! — машет Прокоп Егорыч.

Павлинка встречается с отцом на тропе. Она не впервые видит его в одежде белого солдата. Но как-то непривычно ей это, странно. Тряпичные погоны коробятся, френч такой ширины, что в него свободно два отца войдут. Галифе узкие, бутылками, с наколенниками из черной кожи.

— Ты чо с ним валандаешься? — Копач машет плеткой в сторону Тимки. — Пошто дома не сидишь?

— Я...

— Молчи, не якай! Еще раз увижу, тебе и ему головы сверну.

Копач мостится на валежину, где сидел Ершов. Двое устало привалились к соснам.

— Был здесь кто? — Копач поочередно смотрит на ребят. — Отвечай, смекалинский выродыш!

— Не видел, дядя Прокоп.

— Павлина?

Тимка не мигая смотрит на Павлинку. Копач перехватывает Тимкин взгляд, криво усмехается.

— Тебя спрашиваю, Павлина!

— Никого не было.

Те, двое, прикрывши глаза сидят: иль не спали давно, или устали сильно. Крайний от Тимки — молодой, скуластый, все время подергивается, будто припадочный. Не русский он, скорей на баргута похож. Другой — постарше, здоровенный дядька, со шрамом на щеке.

— Едем, Прокоп, — сонно ворчит дядька. — Вечер на дворе, ково найдешь? Неровен час, сами в засаду попадем.

— Погодь! — отмахивается Копач.

Тимка против Прокопа Егорыча стоит, на штаны свои смотрит. Переводит взгляд на копачевский ичиг. А перед ичигом... окурок притоптанный. Батяня курил.

Копач искоса на Тимку посматривает, бородку пощипывает. С его ног на свои ичиги взгляд переводит. Смотрит, развязался ичиг, будь он неладный!

Нагибается Прокоп Егорыч к ичигу, за ремешок берется. Глядь, окурок, вот он. Свежий, недавно брошенный.

— А ну, дыхни! — требует Прокоп Егорыч. — Дыхни, выродок собачий! Так! Пальцы покажь! Так! Не ты курил, щенок!.. Получай, волчье отродье!

Со свистом опускается плеть на Тимкину спину. Трижды, без передыха: жик! жик! жик!

Тимка тыкается носом в песок, прикрывает голову руками. Три темных полосы тележным следом тянутся по спине.

Двое, очнувшись, во все глаза смотрят на Копача.

— Говори, кто был? — Копач заносит над Тимкиной головой развязанный ичиг. — Говори, сучий сын, если жить хочешь!

Но тут случается такое... Павлинка с криком: «Не смей!» мгновенно кидается отцу под ноги. Не устояв, Копач грузно валится на землю. Двое у сосен сотрясаются от неудержимого смеха.

— Хе-хе-хе! — нервно дергается молодой, вытирая глаза.