Новелла «В чаще» сюжетно почти полностью совпадает с повестью из «Кондзяку-моногатари». Акутагава практически не внес никаких изменений в движение заимствованного сюжета. Сюжет заимствованной повести не находит в новелле Акутагавы событийного развития. Он статичен. Автор как бы говорит читателю: вот вам факт, вот что произошло. Теперь попытаемся обнажить сущность этого факта, обнажить те пружины, которые вызвали такое, а не иное движение сюжета. Акутагава раскрывает самые сокровенные уголки человеческой души, именно в этом цель писателя, а совсем не в том, чтобы пересказать занимательный сюжет.

Акутагава использовал повесть из «Кондзяку-моногатари» лишь как трагическую историю, позволившую ему с максимальной выразительностью показать душевное движение каждого из вовлеченных в нее персонажей, вскрыть их сущность, мотивировать, исходя из этой сущности, их поступки. Вот почему мы находим в новелле то, чего нет в повести, — психологическую характеристику героев. Чтобы показать не только то, как ведут себя герои, но и вскрыть психологическую подоплеку их поступков, Акутагава приводит три версии события: версию мужчины, версию женщины и версию разбойника. Следует отметить, что в каждой из этих версий событие как таковое остается неизменным: встреча, насилие, убийство. Но каждый из персонажей рисует его по-своему, рисует так, как, исходя из его сущности, событие воспринимается им. Более того, все три версии практически идентичны. Каждый из персонажей, отвлекаясь от нюансов, говорит правду. Даже версии убийства, если рассматривать убийство шире, то есть рассматривать его не только как акт физического, но и как акт духовного воздействия, можно считать идентичными. Кстати, в повести из «Кондзяку-моногатари» физическое убийство отсутствует, и Акутагава духовное убийство мужчины конкретизировал, превратив в убийство физическое.

Таким образом, повесть из «Кондзяку-моногатари» послужила Акутагаве лишь толчком к созданию объемной картины характеров и социальных отношений. Именно таким путем шел писатель всякий раз, используя тот или иной сюжет. Его интересовал не сам факт. Через факт, драматический или комический, он вторгался в жизнь. У Акутагавы нет ни одной новеллы, оторванной от жизни общества, от жизни человека, рассматриваемого им как частица общества. И еще одно. Как показывает приведенное нами сопоставление новеллы и повести, занимательность сюжета никогда не рассматривалась Акутагавой как самоцель. Кстати, этому посвящена одна из публикуемых статей.

Акутагава — писатель непростой, и путь его в литературе непрост. Но наметить основную линию его движения все же можно. Начав с новелл об эгоизме человека, он пришел к критике социальной несправедливости и, наконец, к критике буржуазного общества в целом. Приведем два его высказывания, характерные для начального и конечного периода его творческого пути:

«Человеческая жизнь не стоит и строки Бодлера».

«Уничтожить рабство — значит уничтожить рабское сознание. Нашему обществу без рабского сознания не просуществовать и дня».

Предлагаемая подборка литературно-критических статей Акутагавы содержит отрывки из двух самых значительных его работ: «Литературное, исключительно литературное» (1927) и «Беседы о литературе» (1925). Кроме того, в нее включена самостоятельная статья: «Десять правил для писателя» (1926). Составляя подборку, мы стремились показать диапазон проблем, волновавших писателя, его подход к ним. Как мы уже отмечали, проблема фабулы и темы, фабулы и идеи всегда волновала Акутагаву. Да и не одного Акутагаву. В Японии начала 20-х годов на литературную арену вышел ряд писателей, в том числе и один из друзей Акутагавы, Кикути Кан, которые во главу угла своего творчества поставили занимательность произведения. Не глубокое воплощение идеи, не раскрытие психологии поступков героев, а головокружительная цепь событий и ситуаций, часто мелодраматических, — вот что интересовало их в первую очередь. Фабула — цель или средство? — такова проблема, поставленная Акутагавой в первой из публикуемых статей.

Следующая статья посвящена Тикамацу Мондзаэмону (1653—1724) — величайшему японскому драматургу. Попытка Акутагавы найти общие черты у Тикамацу и Шекспира, наметить место Тикамацу в потоке реалистической литературы Японии, несомненно, интересна и плодотворна.

Чрезвычайно важна и актуальна проблема пролетарской литературы в Японии. Возникнув в Японии в 20-е годы, пролетарская литература при всех своих ошибках и недостатках оказала огромное влияние на всю японскую литературу, послевоенную в том числе. Например, Общество новой японской литературы — основной организатор демократического литературного движения в послевоенной Японии — считает себя преемником движения пролетарской литературы. Знаменателен и сам факт, что Акутагава безоговорочно принял пролетарскую литературу, указав одновременно на необходимость ее качественного подъема.

В конце прошлого века в Японии началось движение за новую поэзию. Причем новая поэзия, поэзия новых идей, мыслилась и как поэзия новой формы. Считалось аксиомой, что старая поэтическая форма не соответствует новому содержанию, не в состоянии передать его. Правомерна ли такая постановка вопроса, не может ли поэзия новых идей зазвучать по-новому в старых поэтических формах? Акутагава отвечает на эти вопросы в статье «Стихотворная форма».

Идеи западноевропейских дадаистов и экспрессионистов проникли в Японию в начале 20-х годов. Их подхватила группа писателей, именовавших себя «неосенсуалистами» и стремившихся, как они утверждали, передать «тревогу чувств». Акутагава в статье об этой группе доказывает несостоятельность ее идейных посылок. Как всегда, Акутагава не категоричен. Он убежден, что искания в области формы не могут быть вовсе бесплодны, но он сомневается, что поиски писателей этой группы самостоятельны и плодотворны. Ирония Акутагавы по поводу их исканий убийственна. Статья о группе неосенсуалистов привлекает внимание еще и потому, что она свидетельствует о неприятии Акутагавой декадентской литературы.

Что есть классика? Акутагава отвечает на этот вопрос весьма оригинально: классика — это то, что «не написано». В веках остается лишь то произведение, которое составляет крохотную частицу внутреннего богатства писателя. Сказано удивительно тонко и умно. Суетность, писание ради заработка растрачивают накопленное писателем. Буржуазная пресса убивает потенциального классика. Таковы мысли, которые мы находим в статье о классике, в отрывках из «Бесед о литературе».

«Десять правил для писателя» — кредо писателя, его мысли о месте, о назначении писателя. Нужно только помнить, что многие утверждения Акутагавы сдобрены немалой порцией иронии и сарказма.

Не со всеми положениями, высказанными Акутагавой, можно согласиться. Едва ли, например, мы бы причислили Флобера к романтикам, неубедительными и туманными кажутся нам рассуждения о некоем пролетарском духе, призванном родить пролетарскую литературу, или более чем странное сопряжение коммунизма с анархизмом. Но при всем том литературно-критические статьи Акутагавы представляют несомненный интерес, раскрывая еще одну сторону творческого облика выдающегося японского писателя.

Я не считаю, что самым лучшим является произведение, лишенное «повествования». И поэтому я не говорю: пишите только произведения, лишенные «повествования». Прежде всего мои произведения также в той или иной мере содержат «повествование». Без эскиза немыслимо создать картину. Также и прозаическое произведение строится на «повествовании». (Я употребляю слово «повествование» не просто в значении «повесть».) Строго говоря, создать произведение без «повествования» вообще невозможно. И я, естественно, с почтением отношусь к произведениям, содержащим «повествование». Разве может кто-либо не оказывать уважение произведению, содержащему «повествование», если, еще начиная с «Дафниса и Хлои», все прозаические произведения и эпические поэмы строились на «повествовании»? Содержит его и «Мадам Бовари», содержит его и «Война и мир», содержит его и «Красное и черное».