Почти не целясь, Татищев вскинул пистолет и нажал курок. Чернобородый словно ткнулся в невидимую стену. Выронив кистень, схватился за грудь, страшными, округлившимися глазами впился в стрелявшего. Затем покачнулся, упал.

— Братцы! Барин Кожемяку убил! Круши! — раздались крики.

Татищев выхватил второй пистолет. Нападавшие было отпрянули,, но тут же снова ринулись вперед. Прогремел второй выстрел — и еще один человек повалился возле возка. От великого крика и выстрелов забились в упряжке испуганные кони. Худощавый мужик в рваном татарском малахае, схватив поводья, ударил пристяжную топором по лбу. Лошадь взвилась и, обрывая постромки, упала. Дико заржал и взметнулся на дыбы коренник.

Откинув бесполезный пистолет, Василий Никитич вытащил шпагу: «Видно, конец!»

И был бы тот день последним в жизни артиллерийского капитана, если б не Ерофей. Дав шпоры коню, он, выхватив палаш, врезался в толпу. Вертясь волчком на коне, ловко уклоняясь от тяжелых дубин, рубил сплеча. От ударов, взмахивая руками, один за другим оседали под лошадиные копыта нападавшие. Несколько человек, зажимая раны, бросились бежать. Остальные дрогнули, отступили.

— Ну и бугай! Здоров леший!

— Ништо! Не с такими управлялись. Неужто одного не угомоним? А ну, за мной! — зычно выкрикнул рыжий плотный мужик с такими широкими плечами, что кафтан на нем, по всему видать — с барской спины, расползался по швам.

— Примай гостинец! — и мужик взмахнул вилами.

Рванув повод, падая на шею коню, Ерофей услышал, как просвистела над головой сама смерть. В ту же секунду концом палаша он настиг рыжего.

Выругавшись, тот отскочил и, споткнувшись, растянулся во весь рост. Не помня себя, Ерофей уже хотел затоптать рыжего конем, когда увидел его налитые ужасом глаза.

— Кто будешь? — натянув повод, свесился с седла Ерофей. — Пошто разбоем занялся?

— Митюха я. Боярина Шереметева тягловый.

— Так вот, Митрий! Коли жить охота, скажи своим гультяям, чтоб дали дорогу. От нас поживиться нечем — мы люди служивые и оружные. Покудова нас порежете, мы ишшо с десяток из вас упокойничками сделаем. Ну, решай!

Лицо рыжего оживилось. Легкий румянец вернулся на щеки. Хриплым голосом он выдавил:

— Спаси тя бог! Не чаял, что помилуешь. От великой скудости таким делом занялись. Последнюю овечку со двора за недоимку увели. Оголодали. Детишки мрут, есть нечего. Проезжайте, обиду чинить не станем.

Мужик медленно поднялся. Озираясь и пошатываясь, побрел к лесу, где уже укрылись его товарищи.

Когда опушка опустела и хруст валежника под ногами ватажки затих, Ерофей спрыгнул с коня. Подошел к Татищеву, так и не успевшему пустить в ход острую шпагу. Василий Никитич обнял солдата:

— Геройства твоего не забуду. Должник я перед тобой. Не за себя, за государевы бумаги секретные опасался.

Убедившись, что с Татищевым все в порядке, Ерофей кинулся к возку. Там, в углу, дрожа и тихо всхлипывая, сидел испуганный Андрейка. Ерофей подхватил его на руки, прижал к груди. Мальчонка крепко обвил его шею — и замер.

У Василия Никитича по лицу прошла судорога, он отвернулся и, тяжело ступая, подошел к храпевшим лошадям. Ямщика нигде не было.

— Утек, вражий сын! — сердито буркнул Татищев.

Вместе с подошедшим Ерофеем он освободил упряжку от мертвой пристяжной. На ее место впряг гнедого коня.

Когда миновали завал, Ерофей разобрал вожжи, свистнул, щелкнул кнутом и гаркнул:

— А ну, милаи, давай!

Лошади рванули и понесли. Мелькали за окном возка веселые березовые рощицы, крытые соломой деревеньки, полосатые верстовые столбы, а Ерофей все гнал и гнал, разрезая воздух разбойным свистом.

У Тверской заставы выбежал на дорогу, размахивая алебардой, будочник:

— Стой, кто едет?

— Пади! — заорал Ерофей и не утерпел, чтоб не вытянуть кнутом не успевшего отпрыгнуть стражника. Тот очумело метался, грозя кулаком, кричал что-то вслед возку, поднявшему тучи пыли.

По московским улицам Ерофей ехал неторопливо. Народу снует взад-вперед много, того и гляди, замнешь кого. У церквей толпы нищих и убогих. У кабака на Бронной гудошники и скоморохи с медведем потешают гуляк. Медведь с висящей клочьями шерстью лениво переваливается на задних лапах, изображая танец, мотает головой и все норовит вытащить из носа кольцо с цепью, которой подергивает поводырь — чахлый старик в посконных штанах. Сквозь прорехи виднеется синеватый зад, но кумачовая рубаха у старика новая, и сдвинута на затылок высокая стрелецкая папаха. Старик что-то покрикивает медведю, притоптывая ногами, обутыми в разношенные лапти. Видно, и старику, и медведю до смерти надоела вся эта канитель и гогочущая толпа. Только нужда в куске хлеба заставляет их потешать собравшихся зевак.

На одной из улиц — людской муравейник. Сидельцы и купчишки с уханьем бьют оборванного парня. Видно, украл что с голоду. К свалке, размахивая алебардами, бегут наводить порядок городские стражники. В стороне с любопытством наблюдают за побоищем немцы, которых понаехало в последние годы в Москву тьма-тьмущая. Не сладко, видать, у себя на родине — потянуло в чужую землю. На русских хлебах отъелись, животы вон какие наростили.

Ерофей стегнул лошадей, те рванули, из-под колес прямо на разряженных немцев с их женами хлынул фонтан жидкой грязи. Раздалась нерусская брань, женский визг перекрыл хохот довольных посадских. Разъяренные немцы кинулись к возку. Да где там! Тройка уже мелькала далеко, и перед ней, словно курицы, разбегались в стороны прохожие.

К дому Татищева на Рождественке подъехали в полдень.

Дом двухэтажный, с антресолями. Сбоку к нему примыкает длинный приземистый флигель — помещение для дворни. Большая завозня, конюшня, погреба, склады… Из челяди только три человека: стряпуха, лакей, сторож, он же и конюх, и дворник.

Душ за Василием Никитичем числилось мало. Отцовские имения, поделенные между братьями и сестрой, — словно лоскутное одеяло: половина сельца в одном уезде, пустоши в другом, а в третьем всего два-три дома, и то — пустые: жители в бегах. Доходов почти никаких, оброк — кошачьи слезы. Ежели б не государева служба, с хлеба на квас довелось бы перебиваться.

С волнением переступил порог отчего дома Василий Никитич. В последние годы редко удавалось ему бывать здесь, отдыхать от суматошной жизни, вспоминать ласковые руки матушки.

Вдвоем с Андреем обошли комнаты. При каждом шаге надоедливо скрипели половицы, старый дом обветшал. И все же был он родным и милым сердцу.

В гостиной ненадолго задержались. Здесь в тяжелых, потускневших рамах — портреты предков. Нахмурив брови, глядит со стены худощавый скуластый боярин: глаза острые и умные, борода лопатой… Отец, Никита Татищев, стольник царя Алексея Михайловича, отстраненный от двора за норов. Зарылся в книги и до самой смерти делил с ними досуг, никого не принимая и сам не выезжая со двора. От отца перенял и Василий любовь к книгам, стал книгочеем…

По узкой скрипучей лестнице поднялись на антресоли. Здесь когда-то жил в одиночестве опальный стольник. Большая двухсветная комната. Вдоль стен шкафы с книгами. Стол, возле него кресло. На всем лежит толстый слой пыли. Воздух спертый, пахнет мышами.

Василий Никитич недовольно поморщился, кому-то пригрозил: «Ужо я вам!» Подошел к окну, с трудом распахнул раму. В комнату ворвался свежий ветер. За окном — сад, пустой и запущенный. Дубы и липы тихо шумят еще голыми ветками, развевают аромат набухших почек. В дальнем углу сада, в вершинах берез, гомонят грачи. Весна!

При виде книг у Андрея разбежались глаза. Вытащил одну, толстую, в кожаном переплете, раскрыл, прочел вслух: «О гадах, сиречь морских змеях, сиренах и прочих тварях, населяющих великое море».

— Можно почитать?

Василий Никитич пренебрежительно махнул рукой:

— Пустая книга. Ну да, пока языков не знаешь, читай. Кое-что в ней и правдивое есть. Вот здесь, — он показал на шкаф, стоявший около двери, — мои книги, из-за рубежа навез, на немецком да латинском языках написаны. То добрые книги. Вот астрономия, землемерия, артиллерийская наука. А это о том, как в земле руды да самоцветы искать. Истории государств разных, о морях и вулканах тоже имеется. Мыслю, что скоро и на русском языке подобных книг будет вдосталь, тогда грамотных да ученых мужей в государстве нашем будет поболе.