— Я тебе не калмык! — звонким от обиды голосом отрезал новичок. — Мы, Татищевы, от князей Смоленских свой род ведем, а мой предок новгородским наместником был. Понял ты, чухна безродная?

— Это я-то — чухна? — засучивая рукава, начал вопить белобрысый. — Хошь знать, Строгановы любого на Руси князя богаче будут. Тоже мне, «новгородский наместник»! — передразнил он. — Да у мово отца на Каме земли немереной поболе любого княжества будет!

Белобрысый петухом наскочил на Андрея, тот подставил ногу, но не удержался и вместе со своим врагом упал.

Катаясь по полу, противники колотили друг друга, щипали, царапали и, обливаясь злыми слезами, выкрикивали обидные слова.

— Вот так баталия разыгралась! — неожиданно раздался тоненький голосок.

В дверях аудитории стоял префект, невысокий толстый человек с багровым лицом. Все мальчишки, сбивая друг друга с ног, кинулись вон. А драчуны, ничего не замечая, продолжали тузить друг друга, пока, схваченные за шиворот, не были растащены префектом.

— Что ж это вы, судари мои, — разглядывая драчунов заплывшими глазками, вопрошал префект, — в ученой обители потасовку учинили, а? Будете драны! — внезапно сменил он тон. Подняв палец, елейным голосом закончил: — Напомню вам, юноши неразумные, словеса из азбуки:

Выдрали обоих знатно тут же, в аудитории. Петька Строганов выл и ревел, божился и клялся, что «николи боле драку не учинит». Андрей, сжав зубы, молчал, чем вызвал одобрительное хмыканье префекта, и только после наказания, натягивая штаны, поморщился. Но уже одно то, что и враг выпорот, радовало и даже будто уменьшало боль, причиненную розгой.

Мальчишки зла долго не держат. Уже через день Андрей с Петром вместе играли во дворе академии. Но дружбы особой меж них не возникло. Наглость и заносчивость сынка владельца камских земель Андрею не нравились. А через два года барон Строганов забрал сына домой.

Сад при татищевском доме густой и запущенный. Высокими травами подернуты аллеи. Заросли иван-чая и купыря отвоевали у цветов клумбы и сплошной стеной вытянулись вдоль каменной ограды.

За оградой, на соседнем дворе, — высокие лепные колонны особняка, когда-то принадлежавшего князю Репнину. Сейчас князь проживает в новой столице, ведает какой-то коллегией, а дом за ненадобностью продал рязанскому помещику Орлову, отставному бригадиру, изувеченному под Нарвой.

Был когда-то Орлов красив и статен, а сейчас от полученных ран стал немощен телом, за ограду своего дома никуда не выходит, даже к обедне не ездит. С годами стал скуп, сварлив. По двору бродит с костылем, следит за дворней, чтобы, не дай бог, не украли чего. Воров боится, но собак не держит, опасаясь лишнего расхода. Вместо того заставил сторожа Герасима по ночам лаять то в одном, то в другом конце двора. Собачьей наукой Герасим овладел в совершенстве. Мог повизгивать, «взбрехивать» голосами мелкой шавки и крупного цепного кобеля. Иной раз запоздалый прохожий в испуге шарахался от забора, услышав злобный хрипучий лай.

Зрели в орловском саду сладкие вишни и душистые яблоки. И хотя у Татищева росло на усадьбе немало таких же яблонь и вишен, Андрей все посматривал на темные, налитые соком ягоды: с испокон веков известно, что чужое всегда слаще своего бывает. Удерживал страх перед злым псом, что то и дело давился свирепым лаем.

«Еще, чего доброго, штаны порвет или покусает!» — досадовал Андрей, подавляя желание отведать орловских вишен.

Но вот однажды, расставив сетку для ловли птиц, он затаился в густой чаще боярышника, готовый в любую минуту дернуть веревочку, чтоб накрыть щегла или чижика. Совсем рядом, у соседа, послышалось грозное рычание.

«Вот не ко времени принесло! Всех птиц распугает!» — подумал Андрей.

Рычание за забором сменилось громким лаем. Андрей пошарил вокруг себя и, найдя камень, уже собирался пустить его в надоедавшего пса, когда неожиданно услышал такое, от чего чуть не обмер со страха.

— Ры-ы-ы, гав-гав! Тьфу! О господи! Все в глотке от энтого лая пересохло. — Раздалось бульканье, довольное кряхтенье и снова: — Гав, гав, гав!

Андрей прильнул глазом к выщербленной в заборе дыре и прямо перед собой увидел сидевшего под дубом орловского сторожа Герасима.

Оборотень! — пришли на память рассказы, слышанные в детстве. Нет ничего на свете страшнее этой нечисти. Кем хочешь может прикинуться, даже отцом родным. И одно от него спасение — острый осиновый кол. Сплошаешь — считай пропал.

Стараясь не хрустнуть сучком, Андрей попятился. И в это время на Воздвиженской церкви ударили колокола. Старик сдернул с лысой головы шапку, истово закрестился.

«Нечистая сила креста боится… Значит, это — настоящий Герасим… и никакой собаки у Орлова нет — сторожу приходится брехать по-собачьи!»

— Вовсе я лика человеческого лишился, — крестился и бормотал Герасим. — Прости мя, господи. Пущай энтот грех на барина мово ляжет. И сколь еще справлять мне эту должность собачью придется?!

Лицо у Герасима было жалкое, страдальческое. С кряхтением он поднялся с земли и не спеша побрел по саду дальше.

Андрей выждал немного и, когда лай раздался в противоположном углу, перемахнул в чужой сад. Забравшись в гущу вишенника, принялся неторопливо выбирать самые спелые ягоды. Орловские вишни и в самом деле оказались куда слаще своих.

— И мне сорви! — неожиданно прозвучал за спиной тонкий голосок.

Андрей от неожиданности проглотил ягоду с косточкой и, обернувшись, увидел девочку. Была она мала ростом, с пушистыми, цвета спелой пшеницы волосами, отчего выглядела особенно светлой, словно утренняя росинка. Удивительны были большие, темные, как эти вишенки, глаза, доверчиво смотревшие на непрошеного гостя. В красных сафьяновых башмачках, синем сарафане, вышитом красными, невиданными цветами, девочка была похожа на царевну из сказки. Но чтоб не потерять свое мужское достоинство, Андрей отрезал:

— Сама рви! Я тебе не нанимался!

— Ишь какой! В чужой сад залез да еще так разговаривает. Я вот возьму и кликну Полкана, он у нас злой. Как возьмется за тебя, всего искусает!

Андрей засмеялся:

— Видал я вашего Полкана. У него вот такая борода, а лысина через всю голову.

Девочка закусила губку, перекинула через плечо распустившуюся косичку и сосредоточенно стала ее заплетать, а когда снова взглянула на Андрея, тот увидел слезинку, катившуюся по щеке.

— Жадный… Я б не просила, если б могла достать.

Андрей смутился. Выплюнул косточку и вытер измазанный соком рот.

— Чего ревешь? Жалко мне, что ли? Ешь сколько хочешь, — и, нарвав пригоршню спелых ягод, протянул девочке.

Несколько минут дети молчали, потом заговорили снова:

— Тебя как зовут?

— А тебя?

— Ты ведь в том доме живешь, рядом? Через забор перелез? А хочешь, я тебе калитку тайную покажу? Ее не видно совсем. Только крапивы там много. Я про нее давно знаю. Ты приходи, ягод у нас много, а я никому не скажу!

— А тебе кто сказал про калитку?

— Никто. Меня батюшка никуда не пускает, кроме сада. Я здесь все уголки знаю, а сюда боялась ходить — темно и крапива. А недавно у меня котенок убежал, и я его тут нашла, прямо в крапиве. Думала, умер, а он спит себе, дурачок, — ему-то что крапивы бояться! А уж я-то вся обстрекалась! Зато вот эту калиточку нашла.

Андрей засмеялся:

— Ну, ты молодец!

— А я ведь у вас в саду тоже была. Несколько раз уже. У вас тоже хорошо.

— А что я тебя не видел?

— Так ты же всегда занятый! Один раз книгу читал, потом мастерил что-то. Я из-за кустов смотрела, а показаться боялась, думала, драться будешь…

— Я с девчонками не дерусь. Что, мне не с кем больше, что ли?! А ты читать умеешь?

— Умею. Пишу только плохо. В школу батюшка не пускает. А ты учишься?

Андрей утвердительно кивнул.