- Саша кланяется, - ему шепнула.

Он вздрогнул и ахнул:

- Чья ты? Откуда?

- Я деревенская, - отвечаю.

- Ах, так это ты приехала недавно? Я знаю, все знаю, что там у вас делается, хоть сам и не бываю. Что мне Саша велела?

- Ничего, только кланяется.

- Или уже не любит она меня, что и словечка не нашлось у ней посердечней! Хоть от меня скажи ты ей, что нет мне ни сна ни покоя, что меня разлука сокрушает!

- Да что ж ей делать-то? - говорю ему.- Не ее воля!

- Ах, что ж мне делать! - вскрикнул.- Я б рад украсть ее, да как?

- Как же украсть? Трудно, - говорю, - трудно уж теперь горю пособить. Если б прежде-то вы порешили чем…

- Да, если б я знал-ведал все муки да все горе, я порешил бы. А то ведь опомниться не успел! Накричали на меня, нашумели, и грозят, и упрекают; с толку сбили меня, отуманили! Что ж Саша говорит?

- Ничего об этом не говорила.

- Ничего!. Сердечная девушка - слава ей! Верно, живется весело и без меня, - тоска не обуяла?

- Эх, - говорю, - не вам бы на нее обижаться! За кого она теперь в четырех стенах-то замкнута?

- Как же быть? - вскрикнул. - Ну, я пойду к дяде, побегу! Я в ноги им кинусь, молить-просить их буду!.

- Вряд ли послушают.

- Да я Сашу видеть хочу! Пусть они мне голову снимут, а я Сашу увижу! Пойду!

Я испугалась: что тут будет? Чтоб еще хуже не натворилось!

Он торопливо так к дому барскому идет, а я себе за ним бегу. Он к господам, я к Саше бросилась. Мечусь во все стороны, ей рассказываю да своим умом раскидываю, что будет; а она недвижно сидит.

- Саша! Что ж ты? - говорю ей. - У меня вчуже сердце замирает, а ты себе не шелохнешься, не шевельнешься!

- Ах, милая! - ответила, усмехаючись. - Сядь да утишься: не из тучи гром! Ты меня спроси, я лучше знаю - расскажу.

- Да ведь он к господам пошел!

- Знаю, что к господам пошел. И храбр он, пока идет; а лицом к лицу станет, руки у него опустятся - оробеет. Я знаю его; поверь моему слову!

Я все-таки успокоиться не могу, все жду - вот крик, шум, беготня поднимется. Но все тихо; часы идут. Не вытерпела я, прокралась к господской комнате; а там уж темно - спят.

Смущенная, я воротилась к Саше: что ж это такое?

А Саша только глянула на меня да усмехнулась.

На другой день Сашу шлют и за хлебом к чаю, Сашу шлют и к портнихе. Ключница рвет и мечет в гневе; кучер Саше ворота настежь растворяет, шутит с ней; повар (он в тот день тверез был) кричит на всех, швыряет дровами по избе. Парни хохочут. Я уж не знаю, что и думать.

- Саша! - говорю.- Что ты мыслишь? Как же это? Его послушались, что ли? Как же пускают тебя?

- Да, верно, ублажил их, - говорит.- Ты не тревожься по-пустому. Люди не враги себе: они подумали и все уладили себе не в обиду.

- Лучше ты, Саша, заплачь, - говорю.

- Видно, тебе слез-то девать некуда! У меня ж не обильно, - ответила.

Свиделась Саша с ним, но веселья у ней не прибыло.

- Что ж, Саша, рад-то, думаю, как был?

- Рад, - ответила.

- А сладил-то все это как?

- Поклялся им, побожился, что жениться на мне не женится. Присягнул им - теперь они спокойны: пусть его утешается!

- Хоть и обидно, - говорю, - да все тревоги такой не будет. А, может, после…

- Попусту и не надейся, - перебила меня, - он пуглив больно. Не всякую ведь любовь в люди показать хочется, милая! Как не цветно наряжена, не красно убрана, то дома, в уголке под лавку хоронят: «Сиди, любовь, утешай меня, а в люди не выходи, - осудят люди и хозяина пристыдят».

- Ах, Саша, - говорю, - он любит тебя!

- Ах, себя-то самого еще больше любит, скажу тебе.

- Нет, не греши, Саша. Это его просто обошли, отуманили; потерялся он, а любить любит. Как убивался по тебе!

- А вот как. Мальчишка из чужого сада себе яблоко добудет, и бьют его за то, - ведь он плачет, а яблоко отдать не хочется. А спроси-ка ты - признаться-то стыдится.

- Все ты, Саша, горе себе выискиваешь, словно им только и живется тебе.

- Какое горе! Ей-богу, не горе! Так, мысли мои.

Все она в тех мыслях, да думах, да в раздумье, мало говорила, мало и глядела на что.

А он тревожится, спрашивает ее, потом подозревать стал: «Другого любишь!» И как он плакался, жаловался! Как ее и молил горячо, и обижал горько!

- Саша, Саша! - говорю ей. - Подумай ты да уладь свои дела! Ведь измучитесь вы без толку. Как он тебе покорен, как любит! Ну, что тебе не по нраву, ты прямо скажи, просто научи его.

- На целый век не научишь, голубушка! Эта грамотка не дается ученьем. Нет, уж полно мне вчерашнего дня все искать.

- А зажили бы вы хорошо, этак в любви, в согласии тогда!

- При нашей бедности такие нежности! - смеется, а сама все о чем-то мыслит. - Знаешь, - говорит опять, - попросила б я смерти себе, да могила темна!

- Бог с тобою, Саша!

- Погоди, погоди! - перебила. - А он думает, что я другого полюбила, да кого же? Некого мне полюбить! Не хочу, не могу… Что тратиться по-пустому? Кто скуп, тот не глуп…

И, бывало, как начнет, то уж чего-чего она тебе не доведет.

Господи! Какой содом у нас был тогда в целом доме! Барыня с барином ссорится, что на коляске прокупился; барин морщится да стонет; наш ревнует; ключница воюет с людьми… На нее, на ключницу, бывало, как найдет - по целым неделям так и жалит. Повар, слава богу, тогда пил все, так весел ходил и увещевал только, чтоб жили мы дружно.

Саша еще задумчивей стала и от него бегала. Никуда ее не вызовешь ни погулять, ни пройтись. Только в монастырь по воскресеньям ходила. Потом и к ней монахиня стала наведываться, - худая такая, хилая; ходила, на палочку опираючись, а лицо этакое спокойное, - оттого, верно, что все она молитвы читала. Прибрела раз эта монахиня, и Саша ее к барыне повела. Сидела монахиня долго там, и Сашу призывали, и барыня монахиню чаем угощала, и велела отвезти в коляске в монастырь. Спрашивала я у Саши:

- Что такое это?

- Погоди, - говорит, - все узнаешь.

Вечером вижу - Саша узелок связывает. Удивилась я, на что она это делает… Вижу - и рубашки туда уложила, и деньжонки свои.

- Саша, да скажи, что это такое будет? Куда ты сбираешься?

- Прощай, голубушка! - ответила.- Живи - не тужи, понемножку плачь, понемножку радуйся, за чужим не гоняйся, а своего… боже сохрани, - своего не трать! Помни, что глупому сыну не в помощь богатство.

Мне страшно стало: что с нею?

- Не бойся, не пугайся: я в памяти. А иду я в монастырь. Барыня позволила. Она боится отвечать за мою душу богу и позволила. Я завтра чем свет иду. Ты ему скажи сама об этом и поуспокой.

- Такая молодая! - говорю.

- Не старая, да бывалая. Да скажи ты ему еще, - попроси от меня: пусть не тревожится. Мне уж отдохнуть хочется. Я там отдохну.

Господи, что с ним творилось, как узнал! Жалко было со стороны глядеть.

Я хоть изредка, а все ходила к Саше. Она там при монастыре служила. Там славно у них! Стоит монастырь тот за городом, на горе, в лесу. Через ограду в монастырский двор деревья зеленые свесились, и сама ограда зазеленелась, замшилась. Кельи темные, маленькие, а в окошечко глянь - сколько цветов цветет! Какая мурава мягкая! Под горой, слышно, река журчит; а прислушайся еще - в городе колеса по мостовой стучат.