Эта принадлежность к никакому классу немного задевала Жака, тем более что он, еще молодой человек, начинал подумывать о том, что его будущее, как поговаривал его хитроватый папаша, было уже позади.

Перед его мысленным взором, словно процессия совершенно сформировавшихся миниатюрных эмбрионов, проходила череда образов — нереализованных зачатков социальных ролей. Он отматывал пленку на семь-восемь лет назад, и вот он уже капитан голландской армии, директор завода, атташе при посольстве в Пекине, банкир, клоун (знаменитый), художник (знаменитый), архивист-палеограф, курсант флота (на борту последнего парусника), гонщик-велосипедист (победитель Тура Европы), чемпион мира по шахматам (изобретатель гамбита Сердоболя и дебюта f2-f3, h7-h5^[114]), джентльмен-фермер в Австралии (и сколько же он извел этих кроликов), бармен (в Рице), астроном (открыватель первой планеты вне Солнечной системы, спутника а Кентавра), депутат (самый молодой во Франции), журналист (репортер редкой изворотливости и несокрушимого мужества), акробат (впервые сделавший опасный шестерной прыжок назад без разбега), факир в хрустальном шаре (старая цыганка открыла ему все тайны магии), врач (психоаналитик), врач (иглотерапевт), врач (остеопат), врач (хиропрактик), врач (хирург-стоматолог), исследователь (астронавт, иначе где же еще исследовать и что именно?), золотоискатель (естественно, разбогатевший), искатель сокровищ (в затонувших кораблях или в древних замках), английский лорд (в результате усыновления), великий лама (по призванию), президент Республики Никарагуа (в результате голосования), президент Республики Коста-Рика (в результате восстания), президент Республики Гватемала (в результате узурпации чужих полномочий), отныне он забывает про амбиции, ведь есть столько других возможностей, триумвир^[115], улан, сантехник, тетрарх^[116], ретиарий^[117], шах, соляной контрабандист^[118], белый слон (в результате магического превращения), нарушающая супружескую верность саранча^[119], китайский пеплум^[120], кубик сахара, кусочек смывающегося мыла. Вот так он и растворялся, медленно, в маленьком бокале воды, причем грязной, так как какой-то субъект ополоснул там пальцы.

Он оплатил счет, встал и ушел, продолжая на ходу впитывать все эти судьбы. Движение навело его на соображения практического характера. Не будет же он скулить теперь над прошлым, словно ребенок, оставшийся без мамочки? Что касается химии, то надежд было мало, так как он в общем-то ничего в ней не смыслил; что касается театра, он мог бы пристроиться на несколько массовок: не так чтобы блестяще, но это бы подтолкнуло его в сторону дальнейшего существования. В какой уже раз не так чтобы блестяще, ну а что же делать? Завербоваться в восемнадцать лет в голландскую армию, чтобы стать капитаном? быстро карабкаться по бюрократической лестнице завода, дабы вскоре стать его директором? поступить учиться в Сьянс По^[121] ради посольства в Китае? и так далее? он уже был готов заново раскрутить процессию, но ужин давно закончился, и он пригласил себя на киносеанс, который развеял его карнавальные мысли какой-то мрачной историей какого-то мрачного убийства.

Жак усадил себя на лучшие места, в бархатистое кресло рядом с бельэтажем, там, где начинает ощущаться кондиционированный воздух, а потолок раскрывается, являя взору звезды, воспеваемые подфонограммным тенором^[122]. Естессно, в этой части кинотеатрального пространства публика очень утонченная: промышленники в твиде, буржуазия в шелковых чулках и короткоузком нижнем белье, отборная гомосекия, ну, в общем, здесь не дешево. Избавившись от различных судеб, в которых он мог бы погрязнуть, Жак теперь купался в крови, преследуемый полицией в силу своей невероятно развитой преступности. Однако вся эта незаконная деятельность не помешала ему отметить по соседству со своей левой ногой чью-то теплую и упитанную плоть. Он придвинулся. Какое-то время плоть благосклонно принимала эту почесть, затем, словно оскорбившись, отдернулась. Преследовать Жак не осмелился. Впрочем, в этот момент он пал, сраженный многочисленными пулями.

Когда включили свет, он посмотрел на женщину, которая по соседству с ним располагала этой теплой упитанной плотью, и узнал Доминику, а Доминика узнала его. И они сказали друг другу «вы», и Доминика представила Жака своему мужу, мсье Морсому^[123], и друзьям, которые отреагировали на Жака вежливо и безразлично, и Доминика радушно предложила Жаку как-нибудь ей позвонить, и Жак вытащил клочок бумаги и с серьезным видом записал номер телефона. Затем они расстались. И Жак удалился, решительно настроенный никогда не подвергать циферблат автомата семикратной ротации с различными амплитудами, соответствующими трем буквам и четырем цифрам указанного номера.

Позднее он испытал утонченные муки просителя и деликатные унижения претендента на должность. В конце концов одна молодая труппа взяла его на маленькую роль в пьесе Жана Жироньо^[124]. Он получил право на две реплики и маленький гонорар. Не так чтобы блестяще, но удавалось не подохнуть с голоду, хотя в общем-то до этого было недалеко. Мало-помалу он вошел во вкус ситуации и, освобожденный таким образом от определенной части своей сути, стал питать иные амбиции. Долгие дни, не занятые работой, он распределил согласно различным видам бездеятельности и вскоре сумел исключить из своего распорядка какое-либо заполнение и очистить свое существование от желательных и нежелательных инцидентов, которые позволяют верить в то, что это и есть жизнь. Но подобно тому, как на самом дне улиточных раковин все равно остаются столь ценимые гурманами выделения, внутри Жака по-прежнему сохранялся осадок, который вылился в визит к Доминике.

Она написала Жаку на адрес театра, на сцене которого однажды не без удивления его заметила. Вторая встреча повлекла за собой третью, а та — остальные: по желанию. В один из февральских дней, в час, когда падает снег, дрожа от холода по причине убогой экипировки, Жак предстал у дверей роскошной квартиры, где жила Доминика. Горничная его впустила и приняла его жалкое пальтецо. Низведенный до многонедельного целомудрия, он невзначай провел рукой по мускулистым ягодицам прислужки, хотя в результате своего последнего разочарования решил напрочь отказаться от любви с ее помпезными шаблонами и маневрами и мухлевал с установкой на аскезу.

Служанка ввела его в студию, где, естессно, никто никогда ничего не штудировал, зато обустроенную фоно, радио, баром и украшенную цветами. Ожидавшая Доминика вышла навстречу гостю, и они комфортабельно сели друг напротив друга.

— Я не осмеливаюсь обращаться к вам на «ты», — сказала Доминика.

— Понимаю. Можно обращаться и на «вы». В крайнем случае — использовать форму третьего лица, другого решения я не вижу.

Она рассмеялась.

— Итак, — сказал Жак, — Доминика Маньен замужем?

— Да. А вы не знали?

— Знал. Рожана мне об этом рассказала.

— Как она?

— Вы хотели меня видеть только для того, чтобы узнать, как она?

Доминика улыбнулась:

— Отчасти и для этого.

— Я вряд ли смогу сообщить вам что-то новое. Я больше с ней не вижусь. Между нами все кончено.

— Я не знала, — сказала Доминика.

Жак встает и делает несколько шагов. Рассматривает убранство.

— Да, кончено. Уже три месяца как.

И добавляет:

— Впрочем, это длилось недолго.

Он снова благоразумно садится на свое место, в кресло.

И добавляет:

— Ведь это она вам написала, что мы встретились, правда?

— Это было единственным письмом, которое она мне написала за четыре года.

— Как я польщен. Следует признать, что по части совпадений это было еще то совпадение. Не удивительно, что я влюбился.

— В совпадение?

— В Камиллу.

— Вы ее все еще любите?

— Я мучительно стараюсь о ней забыть, и, думаю, у меня это получается.

— Бедная Камилла! — вздохнула Доминика.