Еще два года жила она с нами, все такая же; потом барыня отдала дочь замуж, поехала гостить к молодым и Катю с собой взяла. Мы, как прощались с нею, сильно плакали, а она не плакала, только печальна была и целую ночь где-то проходила; до свету пришла и много цветов, много трав принесла.

Вот уехала она с барыней, и долго потом я ее не видала. Барыня наша заболела, прохворала целые два года и умерла там. Во все это время мы лишь изредка, бывало, что послышим об Кате. Приказчик туда ездил, так вот он и рассказывает: слышал - замуж ее отдали там, да говорили еще, что отдали-то силою. «А она осталась такая ж, как и прежде была, и от мужа в лес бегает», - смеется.

И мы посмеялись.

Вот это одним летним вечером сидим мы да говорим себе, и тихо так везде. Вдруг колокольчик! Все ближе да ближе. Видим-летит карета прямо к крыльцу. «Господа! Молодые господа!»

Выходят они, а за ними женщина, - Катя! Мы обрадовались, целуем ее, обнимаем, осматриваем, что из нее за человек стал. Она ласково нам отвечает. Но все чудное что-то в ней. Смотришь на нее, и кажется тебе, что только она и выросла, и разуму дошла, а что ты-то дитей осталась перед ней, что не ровня ты ей.

И муж ее приехал.

С мужем она жила не очень согласно, а он ее крепко любил и часто, бывало, плачется на нее, что вот жена меня не любит. А она хоть бы слово ему какое утешное сказала, - опустит только глаза и неподвижная такая, строгая и суровая. Он глянет, вздохнет и усмирится сейчас же. А как только ее нет, то он рассказывает да горюет: «И за что я люблю ее? За что? Не стоит она! И уж как я молил ее: люби! Чего же дождался? «Ты, - говорит, - меня силою взял; у тебя правды божьей нет; ты меня, - говорит, - словно товар какой присвоил». А я ее взял оттого, что я жить-то без нее не мог!» И жалко его, бывало, как слушаешь; а как ее увидишь, то отчего-то вдруг охолодеешь к нему. «Бедный человек», - скажешь только.

А она никогда не жаловалась никому, и никто не посмел ее спросить, пожалеть в глаза; только разве песню подслушаем. Как уж она певала! Господи, как певала! Душа твоя томится и рвется, бывало, слушаючи. Тяжело тебе, а все слушал бы. Вот расскажу вам, были мы на одной свадьбе с нею, и жених и невеста - круглые сироты. Там и пели и величали, а Катерина только глядела на молодую, и словно ей жаль ее стало, - и вдруг запела, опустивши голову на руки; запела она, затужила. Все утихло; все смолкли. Разряженные гости, что и стояли, и сидели, смеялись да шутили, словно окаменели: у всех голова склонилась, и слезы в три ручья потекли. И этак тихо стало; только ее голос разливается, да рыдают молодые. А она закрыла лицо свое белыми руками да все поет, и, кажется, перестать было не в ее силе: пелось ей! А уж как она вымолвила:

и жених и невеста без памяти упали. Было в ее песне что-то нечеловеческое. А песня-то вся так пелась:

С той поры ее, бывало, первую на свадьбу просят: «Запой ты, Катерина, дай нам поплакать!» Так, бывало, говорят. И она без отговорки стала ходить. Бывало, рада так, что еще за день у ней глаза блестеть станут, и голос все дрожит.

На свадьбе, уж известно, вино пьют; вот и она привыкать к нему стала. А в первый раз вот как это было. Был у нас в деревне один горемычный человек; звали его Михайла. У него жена умерла, дети умерли, обеднел он и с горя пить стал. Вот был он на свадьбе вместе с нами и слушал, как Катерина пела, и очень он плакал горько. Налил вина, подошел к ней. «Выпей, - говорит, - выпей, сердечная, - полегчает!» Она подняла глаза, посмотрела на него, а он все плачет, все просит: «Выпей!» Взяла она и выпила.

Недаром ведь говорят, что в вине горе топится, оттого-то и пьется вино, оттого-то и жаждется горемыкам. Втянулась в него Катерина… Сначала мы не замечали, а потом как-то разом глаза у всех открылись. Она, бывало, прежде напоется, а там уж и пить станет.

Я раз и говорю ей тихонько на пиру:

- Катерина, голубушка! Не пей ты много: Тут чужие люди есть - осудят тебя; лучше ты спой нам!

- Ах, вы люди безжалостные!- ответила горько.- Все вам пой да пой, - отдохнуть не дадите! Дайте отдохнуть, дайте выпить вина забывчивого!

И, бывало, уж как выпьет, не поет больше, а так, словно дремлет. Жалко и смотреть на нее.

Детей она любила. Бывало, сама придет и сидит между ними, и все будто ей жаль их. Смотрит-смотрит, и по головке погладит, другого за подбородок возьмет или за ушко.

И дети ее любили. Сказки им, бывало, сказывает, и чудно станет, глянувши на них. Дети и веселы, и боятся, ушки насторожили, слушают, жмутся к ней, а она рассказывает, рассказывает. Мы, бывало, и сами подберемся, слушаем. Случается, что она нас и не заметит, глаза горят, а речь-то, речь-то льется! Слово из души вылетает и в душу просится.

И никогда она одинаково не расскажет, бывало, никогда. Дети и говорят ей:

- Нет, нет, - кричат, - забыли, тетушка: тогда вот так рассказали (часто она все об Иване Безродном рассказывала), а теперь, видно, забыли!

- Детки! - молвит, а сама глядит своими яркими и проникающими очами. - Тот Иван Безродный умер; у меня другой народился!

Дети смеются, бывало, а нам взгрустнется по ней: в полном ли уме-разуме она?

Жила у нас в соседнем селе одна старушка дряхлая, одинокая, и была она знахарка превеликая. Вот и расскажи кто-то Катерине, какие та старушка чудеса делает, как болящие исцеляются у ней, и как все за советом к ней бегут. Катерина задумалась, а на другой день пошла к знахарке и пробыла там долго.

Приходит - барыня гневается: «Как смела без спросу уйти!» - грозит и кричит. А Катерина слушает и все о чем-то думает-думает.

И с того дня стала она такая ласковая, такая приветливая. Бывало, как одна сидит да глянет - суровая и строгая, словно осуждает кого; а чуть услыхала чей голос, увидала кого - сейчас усмехнется и глянет ласково.

И пить бросила. Мы думаем: «Слава богу! Слава знахарке, - вылечила!»

Заболела у нас девочка. Катерина и говорит ее матери:

- Полечу я вашу дочку!