То же самое и с промышленностью. Попробуйте завтра передать фабрики в руки рабочих, т.-е. сделайте то, что было сделано для некоторых крестьян, ставших собственниками земли; попробуйте уничтожить фабрикантов, но оставьте землю в собственности помещиков, деньги в собственности банкиров, биржу — в собственности торгашей. Сохраните, одним словом, всю массу тунеядцев, живущих на счёт труда рабочего, и всех существующих посредников, живущих с чужого труда, а также — сохраните государство с его бесчисленными чиновниками — и вы увидите, что положение промышленности нисколько не улучшится. Не находя покупателей в массе крестьян, оставшихся бедняками, не имея сырого материала и не обладая возможностью вывозить свои продукты — отчасти вследствие застоя в торговле, главное же благодаря тому, что промышленность распространяется повсюду — она неизбежно должна прозябать. Фабрики начнут закрываться, рабочие окажутся выброшенными на улицу и голодные толпы их будут готовы подчиниться первому встреченному политическому пройдохе, вроде Наполеона III, или даже вернуться к старому порядку, — лишь бы им обеспечили правильную плату за их труд.

Или — попробуйте экспроприировать земельных собственников и передать фабрики в руки рабочих, не касаясь при этом толпы посредников, которые сбывают продукты наших мануфактур и спекулируют в крупных городах на муку, на хлеб, на мясо — на всё! Обмен тогда приостановится, продукты перестанут двигаться по стране, Париж останется без хлеба, а Лион не будет находить сбыта для своего шёлка — и реакция воцарится опять с ужасающей силой, на трупах рабочих, опустошая картечью города и деревни, среди оргий, казней и ссылок, как это и было в 1815-м, 1848-м и 1871-м годах.

В нашем обществе всё так тесно связано между собою, что невозможно коснуться одной какой-нибудь отрасли хозяйства, без того, чтобы это не отозвалось на всех остальных. Как только частная собственность будет уничтожена в одной какой-нибудь форме, поземельной или промышленной, её нужно будет уничтожить и во всех остальных. Самый успех революции сделает это необходимым.

Впрочем, мы не могли бы ограничиться частичной экспроприацией, даже если бы хотели этого. Как только самый принцип «священной собственности» будет поколеблен, никакие теоретики не смогут помешать её исчезновению под ударами её взбунтовавшихся рабов — земледельческих, промышленных, железнодорожных, торговых. Если какой-нибудь большой город, например, Париж, возьмёт в свою собственность дома или фабрики, то он, самою силою вещей будет вынужден отвергнуть и права банкиров на взимание с Парижа пятидесяти миллионов годового налога, в виде процентов на прошлые займы. Точно так же, вступивши в сношения с земледельческими рабочими, ему придётся побудить их освободиться от поземельных собственников. Придётся экспроприировать землю, хотя бы в окрестностях Парижа. Чтобы кормиться и работать, городу придётся также экспроприировать железные дороги; и наконец, чтобы пищевые продукты не тратились зря, и чтобы не оставаться во власти спекуляторов на хлеб — как это случилось с коммуной 1793 года — самим гражданам Парижа придётся заняться устройством запасных магазинов и распределением хлеба и всякой пищи.

Некоторые социалисты, однако, попытались ввести ещё одно различие. — «Хорошо», говорили они, «пусть экспроприируют землю, угольные копи, фабрики и заводы. Это — орудия производства и они должны по справедливости рассматриваться как общая собственность. Но, кроме того, существуют ещё предметы потребления: пища, одежда, жилище, которые должны остаться в частной собственности».

Народный здравый смысл быстро порешил с этим слишком тонким различием. Во-первых, мы не дикари и не можем жить в лесу, в убежище из ветвей; для работающего европейца нужна комната, нужен дом, нужна кровать, нужна печка. Для того, кто ничего не производит, кровать, комната, дом — это среда для безделья. Но для человека работающего, отопленная и освещённая комната является таким же средством производства, как какой-нибудь инструмент или машина. Это — место, где восстановляются его мускулы и нервы, которые он завтра будет тратить на работе. Отдых производителя это — подготовление машины к действию.

По отношению же к пище, это ещё очевиднее. Тем якобы экономистам, о которых мы говорим, никогда не приходило в голову утверждать, что уголь, сгорающий в машине, не входит в число предметов, столь же необходимых для производства, как и сырой хлопок или железная руда. Почему же пища, без которой человеческая машина не способна ни на малейшее усилие, исключается из предметов необходимых для производителя? Что это? Остаток религиозной метафизики?

Обильный и утончённый обед богача, конечно, представляет собою потребление предметов роскоши. Но обед производителя есть такое же необходимое условие производства, как и сжигаемый паровою машиною уголь.

То же самое и по отношению к одежде. Если бы экономисты, устанавливающие это различие между орудиями производства и предметами потребления, ходили в костюме новогвинейских дикарей, тогда это было бы ещё понятно. Но людям, которые сами не могут написать ни строчки, не надевши рубашки, совсем не пригоже устанавливать такое резкое различие между рубашкою и пером. И если богатые туалеты их жён действительно предметы роскоши, то тем не менее существует известное количество полотна, бумажной и шерстяной ткани, без которых производитель не может производить. Блуза и обувь, без которых рабочему нельзя идти на работу, одежда, которую он оденет по окончании своего рабочего дня, и фуражка, которая у него на голове, так же необходимы ему, как молот или наковальня.

К счастью, народ понимает революцию именно так. Как только ему удастся смести различные правительства, он, прежде всего, постарается обеспечить себе здоровое помещение, достаточное питание и достаточную одежду, не платя никому за это никакой дани. И он будет прав. Его способ действия будет несомненно более «научным», чем приём учёных экономистов, устанавливающих такие тонкие различия между орудиями производства и предметами потребления. Народ поймёт, что революция должна начаться именно с этого и положить таким образом основание единственной экономической науке, которая действительно сможет претендовать на название науки и которую можно будет определить как изучение потребностей человечества и средств к их удовлетворению, без лишней траты сил.

Если будущая революция будет, действительно, революцией социальной, она будет отличаться от предыдущих движений не только по своим целям, но и по своим приёмам. Новая цель потребует и новых средств.

Мы видели три крупных народных движения во Франции в течение этого века; они различались между собою во многих отношениях, но все три имели одну общую черту. Всякий раз народ смело боролся ради свержения старого порядка, проливал свою драгоценную кровь, но затем, употребив на это все силы, отступал сам на задний план. Тогда образовывалось правительство из людей более или менее честных, которое и брало на себя задачу, или организовать Республику, как в 1793 году, или организовать труд, как в 1848, или организовать свободную коммуну, как в 1871 г.

Проникнутое насквозь якобинскими идеями, это правительство, заботилось, прежде всего, о вопросах политических: о перестройке правительственного механизма, об улучшениях в составе чиновников, об отделении Церкви от Государства, о политических правах и т. п. Правда, рабочие клубы зорко следили за новыми правителями и часто заставляли их действовать по-своему; но даже и в этих клубах — всё равно, ораторствовали ли там буржуа или рабочие— преобладало буржуазное направление: в них говорилось очень много о политических вопросах, и оставлялся в стороне вопрос о хлебе.

Великие идеи, перевернувшие мир, были высказаны в эти революционные эпохи; впервые произнесены были слова, до сих пор ещё, через сто лет, заставляющие биться наши сердца. Но в рабочих кварталах народ продолжал голодать!