Итак, эти господа боятся, что народ не будет работать, если только он не будет к этому вынужден голодом. Но разве мы не слышали тех же опасений уже два раза в продолжение жизни нашего поколения: от американских рабовладельцев перед освобождением негров, и от русских помещиков перед освобождением крестьян? «Если над негром не стоять с кнутом, он не будет работать», говорили рабовладельцы. «Если за крестьянином не смотреть, он оставит поля необработанными», говорили русские крепостники. Эту старую песню французских дворян 1789 года, песню средневековых помещиков — песню старую как мир (её пели уже при Фараонах) мы слышим всякий раз, когда дело идёт об уничтожении какой-нибудь несправедливости в человечестве. И всякий раз, действительность блистательно опровергает её. Освобождённый крестьянин 1792 года работал с такой энергией, какой не знали его предки; освобождённые негры работают больше, чем их отцы, едва только они могут заполучить кусок земли: а русский крестьянин, ознаменовавши медовый месяц своего освобождения празднованием Святой Пятницы наравне с воскресеньем, принялся следующим же летом за работу, с тем большим усердием, чем полнее было его освобождение. Там, где у него нет недостатка в земле он работает буквально с остервенением. Эта рабовладельческая песня может иметь значение только для самих рабовладельцев; что же касается рабов, то они отлично знают ей цену и ради чего она поётся.

Кроме того, кто же как не сами экономисты учили нас, что если наёмный рабочий исполняет с грехом пополам свою работу, то действительно напряжённого и производительного труда можно ждать только от человека, который видит, что его собственное благосостояние возрастает по мере его усилий? Ведь все хвалебные гимны в честь частной собственности сводятся именно к этой аксиоме. В самом деле: когда экономисты, стремясь доказать благодетельность собственности, показывают нам, как невозделанная земля — какое-нибудь болото или какая-нибудь каменистая почва — покрывается, орошаемая по́том крестьянина-собственника, богатыми жатвами, они доказывают как раз противное своему вышеприведённому взгляду. Когда они утверждают — что совершенно верно, — что единственный способ для экономной траты труда, это — если производитель владеет орудиями труда, то не доказывают ли они этим самым, что труд бывает действительно производителен только тогда, когда человек работает совершенно свободно; когда он может до известной степени сам выбирать себе занятие: когда за ним нет стеснительного надзора; и наконец, когда он знает, что его трудом воспользуются он сам и другие, подобно ему трудящиеся люди, а не какой-нибудь тунеядец. Это — единственный вывод, который можно сделать из их слов, — и с этим выводом согласны и мы.

Что же касается до формы владения орудиями труда, то в их рассуждениях собственность представляется только как наилучший путь для обеспечения за земледельцем продуктов его труда и результатов вводимых им улучшений. Чтобы доказать однако, преимущество личной частной собственности перед всякой другой формой владения, экономисты должны были бы показать нам, что при общинном землевладении и труде земля никогда не даёт таких обильных урожаев, как при частном. В действительности же это не так; опыт показывает противное.

Возьмите, например, какую-нибудь общину Ваадскаго кантона в Швейцарии, зимой, когда все жители деревни отправляются рубить лес, принадлежащей им всем в силу общинного владения. Именно в эти-то «праздники труда» и проявляется наибольшее рвение к работе, наибольшее напряжение человеческих сил. Никакой наёмный труд, точно так же как и никакие личные усилия собственника, не могут сравниться с ним.

Или возьмите русскую деревню, когда все выходят косить луг, принадлежащий общине, или же взятый миром в аренду — и вы увидите, что может сделать человек, когда он работает сообща для общего дела. Косцы стараются друг перед другом захватить своей косой как можно больший круг; женщины поспевают за ними, спеша перетряхивать накошенную траву. Это — настоящий праздник труда, во время которого сто человек успевают в несколько часов больше, чем они сделали бы в несколько дней, если бы каждый работал отдельно. И какое печальное зрелище представляет рядом с этим труд одинокого собственника!

Можно было бы указать, наконец, на тысячи других примеров из жизни американских пионеров, швейцарских, немецких и русских деревень, русских артелей каменщиков, плотников, перевозчиков, рыболовов, которые прямо делят между собою получаемые продукты или вознаграждение, не прибегая к посредничеству подрядчиков. Можно было бы указать ещё и на общую охоту кочевых племён и на бесчисленное множество других, вполне успешных общинных предприятий; повсюду мы увидали бы одно и то же: бесспорное превосходство общинного труда над трудом наёмным, или над трудом единичного собственника.

Лучшим побуждением к труду всегда было благосостояние, т.-е. удовлетворение физических, нравственных и художественных потребностей человека, и уверенность в возможности этого удовлетворения. И в то время, как наёмник едва производит то, что ему существенно необходимо произвести, свободный рабочий, который видит, что по мере его усилий возможность благосостояния и роскоши растёт, и для него самого и для других, — прилагает гораздо больше ума и энергии и получает прекрасные продукты в несравненно большем изобилии. Один чувствует себя на веки прикованным к нужде; другой же может рассчитывать в будущем на досуг и на все связанные с ним удовольствия.

В этом лежит весь секрет. И вот почему общество, которое поставит себе целью общее благосостояние и возможность для всех пользоваться жизнью во всех её проявлениях, получит с помощью добровольного труда несравненно лучшие и гораздо более обильные продукты, чем все те, которые получались до сих пор в производстве, основанном на рабстве, барщине и наёмном труде.

II.

В настоящее время всякий, кто только может взвалить на другого необходимый для жизни труд, спешит это сделать; потому многие господа думают, что так будет продолжаться вечно. Самый необходимый труд есть, главным образом, труд ручной. Кто бы мы ни были — художники ли, учёные ли — никто из нас не может обойтись без предметов, добытых этим трудом: хлеба, одежды, дорог, пароходов, освещения, тепла и т. д. Мало того: какой бы высокохудожественный или утончённо метафизический характер ни носили наши наслаждения, все они без исключения основаны на ручном труде. И вот от этого-то труда, лежащего в основе всей жизни, и старается всякий избавиться.

Это вполне понятно, и в наше время так и быть должно. Заниматься физическим трудом значит теперь — быть запертым в течение десяти или двенадцати часов в день в нездоровой мастерской и быть прикованным к одной и той же работе десять, тридцать лет — всю жизнь. Это значит — осудить себя на ничтожный заработок, на неуверенность в завтрашнем дне, на безработицу, очень часто на нужду, ещё чаще — на смерть в больнице; и всё это, после того, как человек в течение сорока или более лет работал для прокормления, одевания, развлечения и обучения — не себя самого или своих детей, а других. Это значит — нести на себе всю жизнь в глазах людей печать более низкого уровня, и самому сознавать, что стоишь ниже других, потому, что — что бы ни говорили об этом господа, восхваляющие «мозолистую руку» в застольных своих речах — рабочего, занимающегося ручным трудом, всегда ставят ниже учёного, писателя, художника — хоть плохеньких. И действительно, человек, проработавший десять часов в мастерской, не имеет ни времени, ни возможности доставлять себе высшие научные и художественные наслаждения; мало того, он не может и подготовиться к тому, чтобы ценить многие из них, требующие подготовки; поневоле ему приходится, таким образом, довольствоваться крохами, падающими со стола привилегированных сословий.

Мы вполне понимаем поэтому, что физический труд, при таких условиях, считается проклятием судьбы; мы вполне понимаем, что все мечтают только об одном: выйти самим, или вывести своих детей, из этого униженного состояния и создать себе «независимое» положение, т.-е. иными словами — жить самим на счёт труда других! И это будет так до тех пор, пока будет существовать класс людей, обречённых на ручной труд, а рядом с ним другой класс, именующий себя «работниками мысли» — класс чернорабочих и класс белоручек.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: