Мы видим, например, что многие социалисты, даже те, которые не побоялись напасть на заблуждения буржуазной науки, относятся с уважением к принципу разделения труда. Если вы заговорите с ними о том, как бы следовало обществу организоваться во время Революции, они скажут вам, что разделение труда нужно конечно сохранить: что если вы делали булавочные головки до Революции, то вы будете делать те же головки и после. Правда, вы будете заниматься этим всего пять часов в день, но всё-таки всю свою жизнь вы будете делать одни только булавочные головки; другие будут изобретать машины или проекты машин, которые дадут вам возможность удесятерить ваше производство булавочных головок; третьи, наконец, специализируются в высоких сферах литературного, научного и художественного труда. Вы же родились выделывателем булавочных головок, — всё равно как Пастер родился прививателем бешенства, и Революция оставит вас на ваших теперешних местах: его — в лаборатории, вас — за выделкой булавочных головок.

Вот этот-то именно ужасный принцип, бесконечно вредный для общества и притупляющий для личности, — этот источник целого ряда зол, мы и хотим разобрать теперь в некоторых его проявлениях.

Последствия разделения труда известны. В современном обществе мы разделены на два класса: с одной стороны — производители, которые потребляют очень мало и избавлены от труда думать, потому что им нужно работать, и в то же время работают плохо, потому что их мозг бездействует; с другой стороны — потребители, которые производят мало, или не производят вовсе ничего, но пользуются привилегией думать за других, и думают: но думают плохо, потому, что существует целый мир — мир работников физического труда, — который остаётся им неизвестным. Работники земледельческого труда не имеют никакого понятия о машине, а те, которые работают у машин, не знают ничего о работах полевых. Идеал современной промышленности, это — ребёнок, смотрящий за машиной, в которой ничего не понимает и не должен понимать; рядом с ним — надсмотрщик, налагающий на него штрафы, если его внимание хоть на минуту ослабеет, а над ними обоими — инженер, который выдумывает машину, за которой человеку останется только подкладывать, подталкивать и смазывать. Земледельческого рабочего стремятся даже совсем уничтожить: идеал современного сельского хозяйства, это — работник, нанятый на три месяца и управляющей паровым плугом или молотилкой, и отпускаемый, как только он вспахал или обмолотил. Разделение труда, это значит, что на человека наклеивается на всю жизнь известный ярлык, который делает из него завязчика узелков на фабрике, подталкивателя тачки в таком-то месте штольни, но не имеющего ни малейшего понятия ни о машине в её целом, ни о данной отрасли промышленности, ни о добыче угля — человека, который вследствие этого теряет ту самую охоту к труду и ту самую изобретательность, которые создали в начале развития современной промышленности все машины, которыми мы так гордимся.

То же разделение труда, которое установили между людьми, хотели установить и между народами. Человечество полагалось разделить, так сказать, на национальные фабрики, имеющие каждая свою специальность. Россия, говорили нам, предназначена природой выращивать хлеб: Англия — выделывать бумажные ткани; Бельгия — производить сукна, а Швейцария — поставлять нянек. Затем, внутри каждой нации должна произойти новая специализация: Лион будет производить шёлк, Овернь — кружева, Париж — различные мелкие вещи; Вознесенск будет делать миткали, Харьков — сукна, а Петербург чиновников. Если верить экономистам, то такое «разделение труда» должно было открыть человечеству безграничное поле, как для производства, так и для потребления — целую новую эру труда и громаднейшего богатства для всех.

Но все эти обширные надежды рушатся ныне, по мере того, как технические знания начинают распространяться повсеместно. Пока Англия одна производила бумажные ткани и обрабатывала в больших размерах металлы, а Париж один производил артистические мелочи и модные вещи — всё шло хорошо, и о благодениях того, что называли распределением труда, можно было говорить, не боясь опровержения.

Но вот начинает нарождаться новое течение, под влиянием которого все образованные нации пытаются завести, каждая у себя, всевозможные отрасли промышленности, так как они находят, что им выгоднее производить самим то, что они раньше покупали по очень дорогой цене от других, платя им дань за своё невежество; даже колонии, как Индия, Канада, Австралия, стремятся освободиться от своих метрополий. Наука распространяет повсюду технику всех производств, и люди замечают, что им совсем незачем платить непомерно высокие цены за английское железо, за французский шёлк, когда они сами могут производить у себя — в Германии, в России, в Австрии, в Соединённых Штатах то же железо и те же шелка.

Создать у себя промышленность обрабатывающую, во всевозможных её отраслях, становится стремлением решительно всех народов. И является вопрос: если разделение труда между различными народами, которое ещё недавно выставлялось нам экономическою необходимостью — законом — исчезает, то не так ли ложен был закон о необходимости разделения труда, специализации, между отдельными личностями[19].

К концу наполеоновских войн Англии почти вполне удалось разорить крупную промышленность, народившуюся во Франции в конце восемнадцатого века. Она стала владычицей морей и не имела серьёзных конкурентов. Воспользовавшись этим, чтобы монополизировать обрабатывающую промышленность и заставляя своих соседей покупать по какой ей угодно было цене товары, производившиеся ею одною: она стала накоплять богатства за богатствами и сумела извлечь из этого привилегированного положения и связанных с ним преимуществ большую выгоду.

Но когда буржуазная революция прошлого века уничтожила крепостное право и создавала во Франции пролетариат, крупная промышленность, временно приостановленная в своём росте, начала развиваться с новой силой и уже со второй половины девятнадцатого века Франция перестала зависеть от Англии в отношении продуктов фабричного производства. В настоящее время она в свою очередь сама ведёт вывозную торговлю, продавая за границу больше, чем на полтора миллиарда товаров, из которых две трети состоят из материй. Число французов, работающих на вывоз или живущих внешнею торговлею, определяется приблизительно в три миллиона.

Таким образом, Франция перестала быть зависимой от Англии и в свою очередь начала стремиться монополизировать некоторые отрасли внешней торговли, как наприм.: торговлю шёлковыми материями и готовым платьем. Она получила от этого огромную выгоду, но в настоящее время ей уже грозит опасность утратить навсегда эту монополию, подобно тому, как Англия теряет монополию производства бумажных тканей и даже бумажной пряжи.

В своём движении по направлению к востоку, промышленность остановилась затем на Германии. Тридцать лет тому назад Германия получала большую часть продуктов крупной промышленности из Англии и из Франции. Теперь дело стоит совершенно иначе: в течение последних двадцати пяти лет, особенно же со времени войны, Германия совершенно преобразовала свою промышленность. Фабрики её снабжены самыми лучшими машинами и дают самые новые произведения промышленного искусства — манчестерские бумажные ткани и лионские шелка. Тогда как для изобретения и усовершенствования какой-нибудь современной машины в Лионе или в Манчестере потребовалось два или три поколения рабочих, Германия берёт эту машину уже готовою. Технические школы, приспособленные к потребностям промышленности, доставляют для её фабрик целую армию знающих рабочих, инженеров-практиков, умеющих работать как руками, так и теоретически. Немецкая промышленность начинает своё развитие с той точки, до которой Манчестер и Лион дошли лишь после пятидесятилетних усилий, опытов и исканий, а потому быстро развивается.