Но для того, чтобы это довольство перешло в действительность, нужно, чтобы весь этот огромный капитал — города, дома, распаханные поля, заводы, пути сообщения, воспитание — перестало считаться частною собственностью, которою захвативший её распоряжается по своему усмотрению.

Нужно, чтобы всё это богатство орудий производства, с таким трудом приобретённое, построенное, выделанное, изобретённое нашими предками, стало общею собственностью, чтобы общество, с помощью своего коллективного ума, могло извлечь из него наибольшую выгоду для всех.

Для этого нужна экспроприация. А потому, довольство для всех — наша цель; экспроприация — наше средство.

Экспроприация, т.-е. возврат обществу того, что ему принадлежит по праву, — такова задача, поставленная историей перед нами, людьми конца девятнадцатого века. Всё то, что служит для обеспечения благосостояния общества, должно быть возвращено обществу.

Но эта задача не может быть разрешена законодательным путём. Никто в такое решение и не верит, как бедный, так и богатый понимают, что ни современные правительства, ни правительства, могущие явиться вследствие какой-нибудь политической революции, не окажутся способными найти нужный выход. Всеми чувствуется необходимость социальной революции, и как богатые, так и бедные не скрывают от себя, что эта революция близка, что она может разразиться не сегодня — завтра.

За последние полвека соответственная подготовка — эволюция — уже совершилась в умах, но под давлением меньшинства, т.-е. имущих классов, она не могла воплотиться в действительность; ей приходится поэтому устранить препятствия силой и осуществиться в революции.

Откуда придёт революция? Какими признаками будет отмечено её начало? На эти вопросы никто не может ответить; мы находимся здесь в полной неизвестности. Но все, кто сколько-нибудь наблюдает и размышляет, все — как рабочие, так и эксплуататоры, как революционеры, так и охранители — чувствуют одно: что эта революция близка.

Что же мы сделаем, когда она, наконец, разразится?

Мы все так много начитались о драматической стороне прошлых революций и так мало знаем их действительно-революционную работу, что многие из нас видят в этих движениях только внешнюю обстановку, борьбу первых дней, баррикады. Но эта борьба на улице, эти первые стычки длятся недолго и скоро заканчиваются победой или поражением народа; и именно после победы народа над его прежними правителями начинается настоящая революционная работа.

Неспособные и бессильные, атакованные со всех сторон, эти правители быстро уносятся вихрем восстания, если восстание имеет действительно народный характер. В 1848 году, буржуазная монархия во Франции погибла в несколько дней, и когда Луи-Филипп уезжал в извозчичьей карете из Парижа, Париж забыл уже и думать о бывшем короле. Правительство Тьера исчезло 18 марта 1871 года в несколько часов, оставляя Париж хозяином своей собственной судьбы. А между тем движения 1848 и 1871 года были только городскими восстаниями; при настоящей же народной революции разложение всего государственного строя совершается с поразительной быстротою во всей стране. Правители начинают с того, что бегут, а затем уже начинают устраивать заговоры, чтобы обеспечить себе возможность возврата.

Как только прежнее правительство расшаталось, армия перестаёт, в виду растущей волны народного восстания, повиноваться своим вождям; эти последние, впрочем, также благоразумно стушёвываются. Войско стоит сложа руки, или же, подняв приклады вверх, присоединяется к восставшим. Полиция не знает, что делать — бросаться ли с кулаками на толпу, или кричать: «да здравствует Коммуна!» — и расходится благоразумно по домам, «поджидая нового начальства». Крупные буржуа укладывают свои пожитки и уезжают куда-нибудь в безопасные места. Народ же остаётся. Таково бывает начало всякой революции.

И вот, например, Коммуна провозглашена в нескольких больших городах. Тысячи людей толпятся на улицах и собираются по вечерам в импровизированных клубах для решения вопроса «что делать?» для горячего обсуждения общественных дел. Ими интересуются теперь все; даже те, кто ещё вчера были совершенно равнодушны, теперь оказываются чуть ли не самыми ретивыми. Повсюду видно очень много усердия, много самого горячего желания обеспечить за собою победу. Совершаются деяния самого высокого самопожертвования. Народ рвётся вперёд: — куда бы то ни было, лишь бы вперёд.

Всё это прекрасно, всё это очень возвышенно. Но это ещё не революция. Напротив, работа революционера только теперь и начинается.

Нет сомнения, что будут при этом и акты мести. Разные Ватрены и Тома поплатятся за свою непопулярность. Но это будет только одна из случайностей борьбы, а вовсе ещё не революция[3].

Правительственные социалисты, радикалы, непризнанные гении журнализма, напыщенные ораторы — как буржуа, так и рабочие — бросятся, конечно, в Городскую Думу, чтобы занять опустевшие там места. Одни нацепят на себя всяких побрякушек, будут смотреться в министерские зеркала и учиться отдавать приказания с величием, подобающим их новому сану: красный пояс, военная фуражка и величественные движения руки необходимы им, чтобы внушить к себе почтение со стороны бывшего товарища по редакции или по мастерской. Другие зароются в бумагах, с самым искренним желанием понять в них что-нибудь, и примутся сочинять законы и издавать указы, полные громких фраз, которых никто, впрочем, не станет исполнять, именно потому, что теперь — время революции.

Чтобы придать себе недостающую им представительность, они найдут себе подходящие чины в прежних правительственных учреждениях и назовут себя «Временным Правительством», или «Комитетом Общественного Спасения», или Головою, Комендантом Городской Думы, Начальником Охраны и т. п. Других выберут, или провозгласят без выборов, членами Парламента или Городского Совета, и вот они соберутся, с подобающей торжественностью, в Палате или в Думе. И тут окажутся согнанными в кучу люди, принадлежащие по крайней мере к десятку различных школ и направлений, — направлений, которые вовсе не обусловливаются, как это часто говорят, одним личным соперничеством, а соответствуют действительно различным способам понимания задач, последствий, глубины предстоящей революции. Поссибилисты («возможники»), коллективисты, радикалы, якобинцы, бланкисты будут согнаны в одну кучу и неизбежно должны будут проводить время в безвыходных, неразрешимых, всё обостряющихся спорах; с честными людьми смешаются властолюбцы, которые мечтают только собственном господстве и глубоко презирают толпу, из которой вышли сами. Все они придут с прямо противоположными взглядами и будут вынуждены заключать между собою якобы союзы для образования большинства, много на день или на два, спорить без конца, обзывать друг друга реакционерами, деспотами и мошенниками. Им нельзя будет согласиться ни на одной серьёзной мере, им придётся страстно увлекаться спорами из-за мелочей, и не смогут они создать ничего, кроме напыщенных прокламаций. И все-то они, при этом, будут принимать себя всерьёз, тогда как настоящая сила движения была и будет оставаться на улице, в толпе.

Всё это, может быть, очень интересно для любителей театральных представлений, но всё это ещё не революция. При всём этом ничего ещё не сделано!

Между тем, народ страдает. Машины на фабриках не работают, мастерские закрываются, капиталист прячется в свою уютную норку, заказов нет, торговля не идёт. Рабочий теряет даже тот ничтожный заработок, какой имел прежде; а цены на жизненные припасы растут и растут…

Но он ждёт с геройским самоотвержением, которым всегда отличается народ в решительные минуты, когда он доходит до великого. «Мы отдаём на службу республике три месяца нужды», заявили парижские рабочие в феврале 1848 года, когда республика была провозглашена во Франции, — в то время, как господа «представители народа» и члены временного правительства все, до последнего служителя, аккуратно получали своё жалованье! Народ страдает. Но со свойственною ему детскою доверчивостью, с добродушием массы, верящей в своих вождей, он ждёт, чтобы им занялись там, наверху — в Палате, в Думе, в Комитете Общественного Спасения.