— Мне очень жаль.

— О да. Глупо было надеяться на то, что я смогу влезть в какую-нибудь солидную фирму в Бостоне. Это были просто потраченные впустую пять лет жизни. И тут нет твоей вины. Я понимаю, что ты принимаешь все близко к сердцу, что это тревожит тебя. Вот почему я так отдалился от тебя в последнее время.

— Жаль, что ты не поговорил со мной, если все это тебя действительно беспокоит.

— Ты права. Поэтому обещаю: я больше никогда не позволю тебе чувствовать себя одинокой и покинутой.

— Ты твердо обещаешь?

— Твердо обещаю. Я снова с тобой. Ты можешь на меня во всем положиться.

— Хорошо. Но что-то подсказывает мне, что следующие два дня мне придется рассчитывать только на маму.

— Я уже сказал, что снова с тобой. Конечно, я не безупречен.

Она улыбнулась. Он поцеловал ее и, встав с кровати, взял пальто и портфель.

— Я улетаю в два часа. Если понадоблюсь тебе, позвони мне на мобильный.

— Обязательно позвоню.

Он уже собрался уходить, но она остановила его.

— Я люблю тебя, — произнесла она.

— Я тоже, — ответил он, медленно повернувшись.

Кевин надел пальто и вышел в коридор. В гостиной было все еще темно, но он не стал включать свет. Некоторое время он стоял в проеме двери, уставившись в темноту. Кевин вдруг окончательно осознал всю серьезность того, что только что произошло. Если бы Пейтон всего на несколько минут дольше пролежала в ледяной воде озера, не было бы этих замечательных четырех дней, которые они провели вместе, наслаждаясь друг другом. Ему бы пришлось в полном одиночестве спешно заниматься организацией похорон, возможно, самому выбирать для нее погребальную одежду, украшения и все остальные полагающиеся вещи. Кевин пытался представить, какую речь он произнес бы перед собравшимися на похороны, какую надпись высек бы на гранитном памятнике, какие тайны поведал бы шепотом своей спящей вечным сном жене, оставшись один у ее могилы. Кроме нее, никто не услышал бы его откровений. Да и она уже ничего не услышала бы.

Я очень сожалею, Пейтон. Я безмерно сожалею.

Послышался мелодичный звон старинных часов, стоявших на каминной полке. Уже пришло время уходить. Он схватил свои ключи и вышел. Входная дверь захлопнулась. Сильный ветер ударил в лицо, забросав холодной снежной пылью. На тротуарах кое-где снежные сугробы доходили до колена, дороги были покрыты коркой льда. Тусклое солнце пробивалось сквозь серые зимние облака. Он сделал шаг вперед и остановился. На снегу, прямо под его ногами, что-то лежало.

Это была красная роза на длинном стебле.

Кевин поднял ее. Его рука дрожала, но не от холода. Черт возьми, что все это означает? Может быть, таким образом, кто-то решил пожелать Пейтон скорейшего выздоровления? Или это ее родители, либо какой-то друг, коллеги-врачи? Цветы в таком случае очень уместны. Или какая-нибудь милая безделушка. Или фрукты.

Но никак не красная роза.

Здесь должна быть визитная карточка или записка. Возможно, роза просто упала в снег. Он встал на колени и начал расчищать от снега порог. Сначала он делал это осторожно, чтобы не пропустить того, что искал. Потом стал разгребать снег все быстрее, затем с бешеной скоростью принялся очищать ступеньки, пока не дошел до самой нижней. Он расчистил даже небольшую дорожку, ведущую к тротуару. Ничего не было. Кевин сел на последнюю ступеньку и молча смотрел на улицу, совершенно обессиленный этой изнурительной работой, не давшей никаких результатов. Он тяжело и прерывисто дышал, выпуская клубы пара. В голове крутились самые разные варианты. Здесь и не должно было быть никакой записки, или визитной карточки, или еще чего-нибудь. Красная роза — вещь вполне самодостаточная и не нуждается ни в каких объяснениях. Совершенно понятно, что означает такой подарок.

Неужели у Пейтон кто-то есть?

Кевин больше не чувствовал угрызений совести за свой собственный опрометчивый поступок. Вся эта ситуация приводила его в бешенство. Неужто он был таким же слепым, как Сандра, которая столько лет прожила в браке и не замечала очевидного.

Он переломил стебель цветка пополам и швырнул розу в сугроб. Потом быстрой походкой пошел в сторону метро.

Фактически это нельзя было назвать ложью. Кевин пришел бы в ярость, если бы узнал, что она собирается сегодня пойти на работу. Она просто не сказала ему об этом.

— Вы уже вернулись? — удивленно спросила медсестра из отделения интенсивной терапии новорожденных.

Пейтон улыбнулась ей и пошла дальше. У нее не было времени на разговоры. Она передвигалась на костылях и выглядела ужасно, хотя чувствовала себя хорошо. Одна бровь была полностью сбрита и имела несколько швов. Вокруг левого глаза виднелись крошечные еще воспаленные рваные раны — от разбившихся стекол. Под глазом красовался синяк пурпурного цвета размером с куриное яйцо. Слабое сотрясение мозга уже прошло. У Пейтон не было ни мучительных приступов тошноты, ни головных болей. Главным ее несчастьем был шов на нижней части ноги — приходилось периодически держать ногу в горизонтальном положении, чтобы не началось кровотечение.

Здравый смысл подсказывал Пейтон, что она может пробыть в клинике не более двух часов. Этого времени было вполне достаточно, чтобы повидаться с коллегами и посетить ежедневную лекцию для педиатров-ординаторов. Она пропустила всего пять дней, включая выходные. Руководитель программы пообещал, что дни ее болезни не будут засчитываться как пропуски лекций. Но это было и так понятно — со временем она будет вынуждена отработать пропущенные лекции. Все ординаторы знали, что пропуск лекции был подобен сделке с ростовщиком: ты берешь взаймы всего один час, а расплачиваешься потом большими неприятностями.

Открыв дверь своим ключом, Пейтон вошла в отделение интенсивной терапии новорожденных. У нее не было здесь никаких особых дел, но она уже почти неделю не посещала свою любимую палату. Маленький Леонардо провел в этой палате первые три месяца своей жизни. Это составляло целый триместр, который он должен был провести в утробе матери. Каждый день его мама приходила покормить его, спеть колыбельную и покачать на руках. Пейтон помогала врачу-неонатологу в течение первых часов жизни малыша на этом свете. Потом она целыми днями ухаживала за ним, пока срок ее стажировки в отделении больницы не закончился. Это произошло два месяца тому назад, но она и после того каждый день навещала Леонардо и его маму. Не потому, что должна была это делать, — просто ей самой очень хотелось.

Она тщательно вымыла руки и вошла в палату. Каждый раз, когда Пейтон заходила в палату интенсивной терапии новорожденных, у нее возникало ощущение тревоги. В палате был мягкий матовый свет, чтобы не тревожить сон младенцев, которые лежали в отдельных секциях в прозрачных пластиковых контейнерах-инкубаторах. Многие из них были недоношенными, причем срок был достаточно большим. Они были подключены к системам жизнеобеспечения, у некоторых младенцев была желтуха, и они спали под особыми лампами. Специальные мониторы фиксировали работу сердца и дыхательной системы. Пейтон сразу же направилась к кроватке Леонардо. Его кроватка была пуста, приборы выключены. У нее перехватило дыхание, в голову полезли страшные мысли.

— Его выписали домой, — сказала медсестра.

— Когда?

— Два дня назад.

Пейтон улыбнулась, радуясь тому, что Леонардо уже дома. Его мама часто говорила, что не дождется, когда сможет гулять с малышом в парке. Пейтон осторожно напомнила ей, что таких маленьких детей еще нельзя выносить на улицу, это опасно для их здоровья. На улице с ребенком можно будет гулять только через двадцать или тридцать дней.

— Великолепные новости, — отозвалась она, хотя ей вдруг стало грустно. Это одна из особенностей ее работы — постоянно видеть, как малыши поступают в палату, а потом их выписывают домой. Но не попрощаться с таким прелестным созданием, как Леонардо, было выше ее сил. Особенно сейчас, когда она потеряла своего ребенка.