Среди многих знакомых девушек на выданье Василий Васильевич выбрал Лизочку Шуберт. Это была очень хорошенькая, приветливо-веселого нрава барышня.

Почетный член Петербургской академии наук, известный геодезист и топограф, генерал Федор Федорович Шуберт, сын знаменитого астронома и математика Ф. И. Шуберта, позаботился о тщательном воспитании и более широком, чем принято было в дворянских русских домах, образовании дочери, Лизочка знала четыре европейских языка, была знакома с классической и новой литературой, увлекалась театром, мило рисовала, изящно танцевала, обладала недурным голосом и незаурядными музыкальными способностями. Но, кроме этих талантов, у нее был редкий дар — радовать окружающих. Она казалась тем идеальным «das Kind»[1], что, как солнечный зайчик, вносит золотой свет в хмурые будни деловых людей. Лизочке же нестерпимо надоели ученые друзья отца и навязчивая опека полудюжины старых дев — тетушек, управлявших домом после смерти матери.

Чуточку погрустив, двадцатидвухлетняя девушка 17 января 1843 года отдала руку немолодому, но вполне элегантному и представительному полковнику.

В дневнике, который Елизавета Федоровна вела двадцать лет, она всегда называла Василия Васильевича очаровательным и милым мужем, отмечала его доброту, великодушие, внимание к людям и нежность к ней.

Опасения, не превратится ли ее супружество, подобно многим другим, в пресное, погружающее в апатию существование, не оправдались. Муж умело сообщал их не совсем равному союзу облик яркого праздника. После штабной службы в Петербурге он был назначен командиром Московского артиллерийского арсенала и гарнизона и по своему положению мог доставить ей много удовольствий.

Страницы дневника Елизаветы Федоровны заполнены записями фамилий московских и петербургских знакомых, которых она принимала или которым сама наносила визиты. В числе их были писатель-историк Е. П. Карнович и гремевший в ту пору романист О. И. Сенковский — «Барон Брамбеус», друг Гоголя художник Ф. А. Моллер и преподаватель артиллерийского училища, будущий идеолог народничества П. Л. Лавров, гениальный хирург Н. И. Пирогов и Ференц Лист, с которым встречалась она в Петербурге.

Описания балов и маскарадов с танцами, флиртом и рискованными приключениями сменяются заметками о концертах, спектаклях, прогулках верхом, в коляске, пешком, с компанией друзей или вдвоем с мужем.

Так пролетали дни, месяцы, годы… Муж был неизменно мил. Елизавета Федоровна научилась ценить те редкие, свободные от светских обязанностей дни, когда ей удавалось посидеть с ним вдвоем у освещенного луной окна или погулять в саду, окружавшем их дом. Она любила, когда муж читал ей вслух новые романы или играл с ней в четыре руки Бетховена, Листа, Шуберта, и пела для него с бóльшим наслаждением, чем в льстящих ее тщеславию концертах у знакомых.

А Василий Васильевич не мог отказать своей юной жене даже в ее суетном стремлении проникнуть в «высший свет». Потомок запорожца, почетного войскового товарища Стародубского казачьего полка Ивана Михайловича Крюковского, сам дворянин лишь в третьем поколении, он с первых месяцев женитьбы стал упорно добиваться утверждения рода Крюковских в древнем дворянстве.

Восемь раз отказывал ему департамент герольдии; он не прекращал попыток. И лишь на девятый раз, в 1869 году, последовало долгожданное утверждение. Простая фамилия «Крюковские» волшебно превратилась в звучную, на польский лад — «Корвин-Круковские». Через шестнадцать лет, в 1885 году, был высочайше утвержден пышный родовой герб — «на церковной хоругви о трех полах крест, на нем черный ворон с перстнем в клюве. Голубое поле с золотом, шлем с тремя страусовыми перьями; ворон обращен в правую сторону».

Столь великолепному гербу соответствовала и созданная безыменным специалистом легенда о происхождении рода Корвин-Круковских от дочери… венгерского короля Матвея Корвина и польского витязя Круковского. Живописное, крупных размеров «генеалогическое древо» украсило стену домашней библиотеки.

Елизавета Федоровна считала себя счастливой. Самое большое «горе», которое пришлось ей испытать в первые годы брака, было желание мужа назвать ожидаемого первенца Василием.

«…Это имя, — негодовала она, — которое я так ненавижу, которое принесло мне так много слез, которое я принудила себя любить в моем муже, это имя должно служить снова моим мученьем…»

Но родилась дочь Анюта, и счастье Елизаветы Федоровны долго ничем не омрачалось.

После вечера, проведенного у Карновичей по случаю их серебряной свадьбы, Елизавета Федоровна записала размышление о своей судьбе:

«…Смотря на эту чету, которая в течение двадцати пяти лет, окруженная красивыми и хорошими детьми, участвует в жизни, я поняла настоящее счастье и могла представить себе картину, которая совпадает со всеми моими желаниями. И если мне суждено еще прожить много лет с моим милым мужем, если наша Анюта вырастет такой, как нам бы хотелось, то я могла бы себя считать самой счастливой женщиной на свете. А между тем сколько еще несчастий может нас ожидать! Чем больше я чувствую счастья, тем больше мне приходится опасаться его потерять и беречь его со страхом. Но бог так добр, что я не могу отказать себе в надежде на счастливое будущее».

После рождения Анюты в семье Крюковских семь лет нетерпеливо ждали мальчика, продолжателя блистательного рода.

В ночь на третье (пятнадцатое) января 1850 года, во II квартале Сретенской части первопрестольной русской столицы Москвы, в доме Стрельцова, сохранившемся до наших дней в 1-м Колобовском переулке, 14, появился на свет младенец. Когда Елизавета Федоровна увидела крохотную, смуглую, как орех, девочку, она заплакала и отвернулась. Елизавета Федоровна так ждала сына, что даже все кружевные чепчики заранее собственноручно украсила голубыми лентами и уверяла няню: «Вот увидишь, будет мальчик». Ей очень не хотелось огорчать мужа, трогательно мечтавшего о наследнике. Она готова была даже уступить и примириться с несимпатичным ей именем — Василий.

Через две недели в сумеречном храме Знаменья, что и поныне стоит близ Петровских ворот как вершина угла, образуемого 1-м и 2-м Колобовскими переулками, церковная книга была начата записью № 1 о крещении 17 января Софии. «Родители ее, — гласит запись, — полковник артиллерии Василий Васильевич Крюковский и супруга его Елизавета Федоровна. Восприемниками были: подпоручик Семен Васильевич Крюковский и дочь провиантмейстера Василия Семеновича Крюковского девица Анна Васильевна».

Маленькую Соню, как прежде сестру ее Анюту, сдали на попечение няни Прасковьи. Лишенная своего гнезда, няня, на радость и на горе девочки, прильнула к ней одиноким сердцем больше, чем к другим детям. Сонечку почитала она «нелюбимой», запомнив, как мать отвернулась от ребенка на первом погляденье.

В семейных преданиях Крюковских почти ничего не сохранилось о раннем детстве Софьи. Даже в дневнике Елизаветы Федоровны нет ни слова о рождении второй дочери.

Первое сознательное представление о себе Софья Васильевна относит к двух-трехлетнему возрасту. Был воскресный или праздничный день. Гудели и перекликались большие и малые колокола всех сорока сороков московских церквей. Сладко пахло ладаном и нагретым воском. Принаряженные люди толпой выходили из церкви. Няня бережно сводила девочку с паперти и в тревоге взывала: «Не ушибите ребеночка!» К няне подошел какой-то человек в длинном подряснике и, подав ей просвирку, наклонился к ребенку:

— А ну-ка, скажите, как вас зовут, моя умница? Соня молчала, широко раскрыв глаза.

Возле ворот дома, где жили Крюковские, нянин знакомый сказал:

— Видите, маленькая барышня, на воротах висит крюк? Когда вы забудете, как зовут вашего папеньку, вы только подумайте: висит крюк на воротах Крюковского и сейчас и вспомните.

«…И вот, как ни совестно мне в этом признаться, — писала Софья Васильевна, — этот дьячковский каламбур врезался в моей памяти и составил эру в моем существовании. С него веду я мое летосчисление, первое возникновение во мне отчетливого представления, кто я такая, какое мое положение в свете».