Лысенко сжал губы. На его лицо херувима набежала мрачная тень. Скоро, однако, он оживился, его глаза злорадно загорелись. Дорога повернула и исчезла в непроходимых зарослях кустарника. Сидевшие впереди разрядились злобной руганью. Раздался громкий неприятный скрежет, и машина остановилась среди деревьев и кустов, окруживших ее плотной стеной. Лысенко, глядя на Розанова, с трудом сдерживал улыбку. Розанов медленно повернулся и посмотрел на Левериджа, лицо которого стало зеленовато-белым, а на лбу выступили крупные капли пота. Помолчав несколько секунд, Розанов приказал:

— Спросите, как он собирается все это объяснить.

Ответ Левериджа было очень трудно разобрать: он заикался и лязгал зубами. Однако Лысенко перевел:

— Он сам ничего понять не может. Говорит, что, когда ездил здесь в последний раз, дорога была отличная.

— Отличная, вот как! — раздраженно воскликнул Розанов. — Да по ней не ездили лет двадцать пять!

— Я это предвидел, — не удержался Лысенко. — Я уже давно понял, что этот…

— Лысенко! В последний раз приказываю помолчать! — перебил Розанов. — Пока не сможете предложить что-то существенное, не открывайте рот без моего приказа. Ясно?

Лысенко, сверкнув глазами, промолчал.

— Я спрашиваю, вам ясно? — зарычал Розанов. — Вы поняли?

Сквозь сжатые губы Лысенко процедил:

— Должен ли я расценить это как приказ открыть рот?

— Да, черт возьми!

— В таком случае, товарищ капитан-лейтенант, мне ясно. Я понял.

— Прекрасно. — Розанов повернулся к водителю. — Едем обратно, на то место, откуда мы свернули. Там остановимся и покажем нашему проводнику, что значит с нами шутки шутить.

— Разрешите высказать свое мнение? — спросил Лысенко, когда машина медленно выбиралась из зарослей.

— Говорите. — Розанов не глядел на подчиненного.

— Я уже сказал американцу, что, если он нас обманет, мы его убьем. Чтобы доказать ему, что у нас слова не расходятся с делом, мы должны это сделать. Прошу разрешения расстрелять его лично.

— Лысенко, вы с ума сошли!

— А иначе он не будет испытывать к нам никакого уважения. Один из основных параграфов Устава гласит, что офицер не должен бросать свое слово на ветер, иначе его сочтут нерешительным и слабовольным и он потеряет всякий авторитет. Цитирую точно по Уставу.

— Я знаю Устав не хуже вас. — Розанов начинал терять терпение. — Если мы его пристрелим, то как мы выберемся? Вы, что ли, нас выведете?

— Я запомнил каждый поворот и уверен, что сумею найти дорогу на шоссе.

— А я в этом не уверен. Кроме того, он нужен, чтобы показать нам, где доки.

— Если мы его не расстреляем, он перестанет нас уважать. Поймите это.

— А вы думаете, сейчас он испытывает к нам глубокое уважение? О чем они болтали с Василовым?

— Товарищ Василов указывал ему на недостатки капиталистической системы.

Розанов ухмыльнулся.

— Ну и как успехи, товарищ Василов? Вы сумели доказать ему преимущества нашей системы?

— Не смешно, — отозвался замполит. — А ваш провокационный вопрос я особо отмечу в своем рапорте.

Розанова, казалось, это позабавило.

— Я считаю, что вопрос о том, уважает ли нас этот американец, заслуживает отдельной и очень вдумчивой дискуссии. Но расстреливать мы его не будем. Пусть лучше Хрущевский поднесет ему несколько сувениров от мира социализма. Вы меня поняли, Хрущевский?

Тот кивнул и принялся ножом чистить ногти.

Машина доехала до места, где можно было развернуться. Розанов приказал водителю остановиться и сказал:

— Лысенко, постарайтесь объяснить пленному, почему мы вынуждены с ним так поступить. Предупредите, что, если он снова попытается водить нас за нос, мы дадим ему новый, еще более суровый урок — будем бить, пока он сам не запросит смерти. Крегиткин и Золтин, будете держать его за руки. Приступайте.

Моряки открыли дверцы и вылезли из машины. Леверидж остался сидеть, трясясь от страха. По команде Розанова Хрущевский сунулся внутрь и, схватив Левериджа за ноги, дернул что было силы. Художник закричал, ударившись лицом о переднее сиденье. Хрущевский выволок полуобморочное тело из кабины, поставил на ноги и держал, пока его не подхватили с обеих сторон Крегиткин и Золтин. Отступив назад, Хрущевский встал в боксерскую стойку и похрустел пальцами. Остальные, окружив их, наблюдали.

— Смотрите, не переусердствуйте, он еще должен говорить, — предупредил Розанов, — и видеть. Хотя бы одним глазом.

Хрущевский кивнул и, как боксер, работающий с грушей, начал методично бить Левериджа.

Золтин, державший левую руку пленника, почувствовал, как она напряглась, потом задергалась и ослабла. Не в силах глядеть на «работу» Хрущевского, он смотрел на зажатую в его руках кисть американца — светлые волоски, грязные неровные ногти, пузырек от ожога между большим и указательным пальцами. Этот ожог напомнил ему стоянку в Риге, когда он нашел Крегиткина в стельку пьяным на юте. В пальцах его дотлевал сигаретный окурок. Весь следующий день он матерно ругался, не в силах работать рукой, покрытой волдырями. Искоса взглянув на Крегиткина, Золтин, к своему удивлению, заметил, что тот ухмыляется. Тело Левериджа обмякло, удерживать его становилось все труднее и труднее, а Крегиткин продолжал скалить зубы, словно поддерживал не избиваемого человека, а выпившего лишку офицера. Золтин отвернулся и прикрыл глаза.

Василов, наблюдавший за избиением с видом крупного специалиста, заметил выражение лица Золтина.

— В чем дело, товарищ Золтин? Вам что-то не нравится?

Золтин быстро повернул голову и промолчал.

— Знаток американских женщин должен немного разбираться и в американских мужчинах, — продолжал Василов. — Или этот предмет вам не так интересен?

Отведя глаза, Золтин хранил молчание.

— Хватит, Хрущевский, достаточно, — наконец сказал Розанов.

Не говоря ни слова, Хрущевский отошел и стал разминать костяшки пальцев. На лбу у него выступил пот, он часто и глубоко дышал, глаза затуманились. Он напоминал бегуна по пересеченной местности после финиша. Сплюнув, помахал кистями и высморкался.

— Положите пленного в машину, — скомандовал Розанов.

Золтин и Крегиткин подтащили обмякшее тело к автомобилю и не без труда погрузили его на заднее сиденье. Золтин как мог старался отвернуться, чтобы не глядеть на лицо Левериджа. Он боялся, что его стошнит, но сумел сдержаться и надеялся, что другие ничего не заметили. Он залез на сиденье и, пока остальные рассаживались, уставился в окно.

Оглянувшись на Левериджа, Розанов сказал:

— Хрущевский, я предупреждал вас, он должен говорить. Вы перестарались.

— Сейчас очухается, — оправдывался тот. — Я ему только слегка врезал по челюсти…

— Он без сознания. А вдруг у него сотрясение мозга? Как же он нас поведет?

— Вот говно! Почем мне знать, что с его мозгами? Вы насчет мозгов ничего не говорили.

Розанов вздохнул.

— Когда он придет в себя?

Хрущевский оглядел неподвижное тело.

— Через пять минут, от силы десять, — сказал он. — Я старался полегче, как вы сказали. В основном по ребрам прохаживался.

— Нам некогда ждать, — обратился Розанов к водителю. — Вперед.

Машина развернулась и поехала назад, к дороге. У развилки Лысенко радостно вскрикнул:

— Сейчас направо!

Розанов посмотрел на него.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Я запомнил.

Розанов кивнул шоферу, и машина свернула направо.

Глядя на блестящую от росы листву, Золтин чувствовал, как недавняя тошнота и уныние сменяются странным оживлением и какой-то радостью. Утренний туман рассеялся, и воздух над болотами стал голубым, прозрачным и свежим, детали пейзажа обрели четкие очертания. Прошлой ночью, когда они высадились на берег и долго шли по бескрайним болотам, он проклинал и эти болота, и этот кустарник, и весь этот проклятый остров. Теперь же, купаясь в великолепии красок, он убедился, что остров совсем иной. Вокруг не было ничего, кроме неба и осеннего буйства природы. Он желал бы выйти из машины и прогуляться, хорошенько осмотреть здешние заросли, тропинки и пруды. Золтин родился и вырос в городе, поэтому прелесть осени на природе была для него внове.