Соседями Бридона по столу были сам епископ и единственный здешний мирянин, что, надо полагать, тоже знаменовало трогательную заботу о госте. Представили этого человека как секретаря его преосвященства, и выглядел он, не в пример другим присутствующим, как типичный священнослужитель. На вид ему было лет пятьдесят; по натуре неразговорчивый, он высказывался редко, но с тем суховатым юмором, который, похоже, забавлял всех, кроме него самого. Бридон поневоле задумался, как этот человек в его-то годы угодил на такую должность, ведь его речь выдавала университетское образование и обширную эрудицию, и тем не менее он явно считал себя в этом доме нахлебником. Загадка разрешилась, когда, отвечая на какой-то вопрос о поездке в Чилторп, Бридон пояснил, что родом он не из Лондона, а из суррейской деревушки под названием Беррингтон.

— Как-как? — воскликнул мистер Эймс (так звали секретаря).

Не тот ли Беррингтон, что неподалеку от Хипли? — А когда Бридон спросил, знаком ли ему Хипли, он сказал:

— Знаком ли? Еще бы. Я десять лет служил в тамошнем приходе.

Перед глазами у Бридона тотчас возник приходский дом в Хипли, каким он виден с шоссе. Теннисная лужайка по фасаду, окаймленная кустами чудесных роз; невозмутимое достоинство дома, выстроенного в стиле королевы Анны; аккуратно подстриженные газоны. Да, этого человека вполне можно облачить в платье священника, и он великолепно впишется в этот просторный сад; так и видишь его в развевающемся от ветра саккосе — идет по дорожке к церкви позвонить в колокол перед вечерней, совершенно в своей стихии. А здесь, по собственной воле лишив себя духовного сана, он жил как наемный служащий, чуть ли не иждивенец в этом унылом доме, в этих безрадостных комнатах… Удивительно ли, что он молчалив и меланхоличен в разговоре.

Ничто так не сближает незнакомых людей, как общие воспоминания. Они, кажется, и учились в одном университете, в одном колледже, только в разное время, однако перебрали всех профессоров и служителей, эти вехи короткой студенческой памяти, и обсудили их замашки, а когда в конце трапезы епископ встал, рассыпаясь в извинениях, что у него назначена встреча, Эймс вызвался проводить Бридона в гостиницу.

— Я подумал, ваше преосвященство, нам не помешает взглянуть на дом бедняги Моттрама; смею надеяться, мистеру Бридону будет интересно. Тамошняя экономка, — пояснил он Майлсу, — из наших людей.

Епископ одобрил этот план, и, попрощавшись со всеми, они вышли из соборного дома.

— Да-а, — сказал Бридон своему провожатому, — замечательный у вас тут епископ.

— Согласен, — кивнул Эймс, — он неизменно пробуждает самые добрые чувства. Мало о ком можно сказать такое без оговорок.

— А вот Моттрам никак у меня не вписывается в это окружение.

— Потому что вы не провинциал. Наши с вами корни в Оксфорде и в Лондоне. А в таких городишках люди знакомятся и общаются потому, что они соседи.

— Даже духовенство?

— Католическое, во всяком случае. Видите ли, наши священники не переезжают из одной епархии в другую, они, что называется, привязаны к земле. А значит, в большинстве тоже местные, и остальное местное население чувствует себя с ними легко и просто.

— И все же… для человека в общем-то нерелигиозного… такая близкая встреча с вашей верой — это для него как бы вызов, разве нет? По-моему, он не может не откликнуться, тем или иным способом.

— Я бы не сказал. Поразительно, какой огромный теоретический интерес человек иной раз проявляет к вере, оставаясь от нее практически за тридевять земель. Взять того же Моттрама — недели три назад он изводил нас дебатами насчет старого тезиса «цель оправдывает средства». Как протестант, он, конечно, толковал его совершенно однозначно: творить зло во имя грядущего добра. Душу вынул из епископа, все убеждал его, что по справедливости именно так и надо. Отказывался понять, почему епископ упорно твердит, что творить зло недопустимо ни под каким видом. И странное дело, он, похоже, искренне считал, что его позиция куда больше приличествует католику, чем наша. Однако вам это скучно.

— Нет-нет, напротив. Я хочу знать о Моттраме все, и глупо делать вид, будто вероисповедание не имеет тут ни малейшего значения. Как вы полагаете, он не собирался стать католиком?

Эймс пожал плечами.

— Откуда мне знать? По-моему, нет. Но человек он был религиозный, на свой лад, конечно, но никак не безбожник вроде Бринкмана. Вы с Бринкманом знакомы?

— Да, мы живем в одной гостинице. И признаюсь, он меня тоже интересует. Как вы его находите? Кто он, где Моттрам его подцепил?

— Не знаю. Мне лично этот коротышка не нравится. Неизвестно даже, кто он по национальности, но не англичанин, наверняка не англичанин, много лет жил в Париже. И нас всех терпеть не может. В Париже он, кажется, писал для какой-то газеты и водил дружбу с тамошними фанатиками-антиклерикалами, в результате его, по-моему, оттуда попросили. Моттрам, если не ошибаюсь, взял его по рекомендации кого-то из друзей; хотел вроде бы написать историю города, ну а Бринкман, ясное дело, пером владеет. Здесь у нас Бринкман бывал очень редко и чувствовал себя неуютно, точно собака среди змей. По-моему, он свято верит, что в нашем доме полно казематов. Словом, он насквозь пропитан зарубежным антиклерикализмом… Ну, вот мы и пришли.

Они свернули в короткую аллею, которая через обнесенный толстой стеной парк вывела их к парадному подъезду до отвращения безвкусного викторианского дворца. Именно дворца, на дом эта постройка была совершенно не похожа. Казалось, некая стихия перемешала элементы разнообразных стилей — готики, византийского, восточного — и выплеснула это диковинное месиво на краснокирпичного урода, воздвигнутого в начале семидесятых годов минувшего века. Кремовые и шиферно-серые изразцы змеились нелепыми узорами на пустом пространстве стен. Добрую половину нижнего этажа загораживали оранжереи. Что и говорить, этот дворец как нельзя более годился для той роли, какую он стал играть впоследствии, когда в нем разместили муниципальный музей и в дождливые воскресные дни публика заходила полюбоваться подлинными историческими памятниками Пулфорда.

— Ну как, — сказал Эймс, — чувствуете моттрамовскую атмосферу?

— Боже сохрани жить в этаких хоромах!

— Вот вам и расплата за непомерное богатство. Лишь один человек на тысячу способен, имея в распоряжении миллион, зримо запечатлеть себя, свое «я» во всем том, что его окружает. Конечно, этот ужас сотворил не Моттрам, но, уверяю вас, не купи он его у собрата-предшественника, он бы сам построил в точности такой же. Кстати, внутри там ничуть не лучше.

Последнее замечание Эймса оказалось вполне справедливо. Комнаты битком набиты дорогостоящей безвкусицей; стены сплошь увешаны скверной мазней местных художников; дебелые нимфы подпирают бесполезные капители; бархат, и тусклая позолота, и разноцветные мраморные столбики довершают сходство с большим вокзальным рестораном.

Никаких особых вещей, никаких любимых безделушек у Моттрама не было. Дом представлял собою плод его денег, а не его личности. Он дал архитектору полную свободу и жил среди всей этой варварской роскоши бездомным изгнанником.

Экономка мало что добавила к тому, что Бридон уже знал. В эту пору года хозяин всегда ездил отдыхать, вместе с мистером Бринкманом. Он рассчитывал вернуться недели через две-три. Никаких признаков депрессии или тревоги ни она, ни другие слуги не заметили; прощальных распоряжений, намекающих на долгое отсутствие, он не оставил. Письма велено было, как обычно, пересылать в «Бремя зол». Да их, в сущности, и не было, только несколько счетов и циркуляров. А к пулфордским докторам, во всяком случае регулярно, хозяин вряд ли ходил, а ездил ли он в Лондон к специалисту, она не знает. Болел ли он? Да вроде бы нет, разве что простужался иногда, а снотворное действительно время от времени принимал.

— Так и есть, — сказал Эймс, когда они вышли на улицу, — мы никогда не замечали у Моттрама признаков депрессии и тревоги. Но, помнится, намедни вечером он явился к нам несколько взбудораженный. Впрочем, не исключено, что это моя фантазия. Память и фантазия очень уж близкие соседки. И все же, когда он приглашал епископа к себе в Чилторп, у меня было явственное ощущение, что он слишком настойчив. Конечно, он очень симпатизировал епископу, но, честное слово, не до такой же степени! Послушать его — так без епископа ему просто отдых не отдых.