— Майлс, так не пойдет. Ты знаешь, я не умею работать вслепую. И вообще, терпеть не могу, когда между мужем и женой нет полного доверия. Садись и рассказывай. Но сперва примем меры предосторожности. — Она опустила заслоночку, которая прикрывала изнутри замочную скважину.

— Ну хорошо. — И Бридон рассказал давешнюю историю с окурком. — Это почти наверняка кто-то из гостиницы. Бринкман и Поултни оба курят, и мне бы, конечно, ничего не стоило попросить сигарету, сославшись на то, что мои-де кончились. Но как раз это может насторожить таинственного слухача. А мне вовсе неохота шастать вокруг и подбирать бычки. Поэтому ты должна направлять разговор и как бы невзначай выяснить, какие сигареты курит каждый из них, причем так, чтобы они ничего не заподозрили.

— Почему бы не выкрасть сигареты из их комнат?

— Можно и так. Но поскольку в конце войны люди начали курить всякую гадость, никто не возит с собой запас «своих» сигарет. Курево покупают на месте. Эти «Галлиполи» — марка необычная, у владельца их осталось явно немного, и надежней всего поискать у него в кармане. В общем, надо попытаться.

— Запустим пробные шары, да? — задумчиво сказала Анджела. — Ладно, попытаюсь. Только ты не вмешивайся, сиди себе и обеспечивай прикрытие. А пока лучше ступай вниз и перехвати в баре чего-нибудь для веселья, потому что я намерена переодеться к ужину.

— Переодеваться к ужину? В такой дыре? Зачем?

— Ты не понимаешь главного. Если я должна полностью контролировать разговор, то и выглядеть должна лучше всех. Впечатлительному старичку вроде Эдварда это не безразлично.

Спустившись к ужину, Анджела и правда выглядела очаровательно, хотя чуточку экзотично. При виде ее буфетчица едва не уронила на пол суповые тарелки.

— Много ли вы увидели в Пулфорде, миссис Бридон? — спросил Бринкман, узнав об их поездке.

— Много ли? Да я теперь просто тамошний старожил. Отныне зрелище детской коляски, вернее, канализационной трубы будет наполнять меня самыми теплыми чувствами. Муж пировал с духовенством, а меня на целых три часа оставил одну.

— Милейший человек — епископ, верно? — сказал Бринкман, обращаясь к Майлсу.

— «Милейший»… до чего же бесцветный эпитет! — заметил старый джентльмен. — Я бы предпочел, чтобы меня называли благорасположенным. Когда нет оснований говорить о доброте или милосердии и личных симпатий человек не пробуждает, но в его натуре все же есть некая доброхарактерность, которую невозможно обойти молчанием, — вот тогда и говорят «милейший».

— Как диккенсовский персонаж? — вставил Бринкман.

— Нет, персонажи Диккенса слишком человечны, их просто «милейшими» не назовешь. Мистер Пиквик — милейший! Это все равно что назвать Страшный суд прекрасным зрелищем. Кстати, как только Пьюзи[14] мог восторженно острословить по поводу этакого сравнения?!

— По-моему, острослов — характеристика не самая приятная, — сказала Анджела. — Мне кажется, острословы вечно терзают своих собеседников длиннущими анекдотами. Я ужасно рада, что нынче анекдоты не в моде!

— Да, миссис Бридон, но только у нас, в Старом Свете, — поправил Бринкман. — Вы не бывали в Америке? Там анекдоты переживают пору ранней юности, причем анекдоты бородатые, мафусаиловых лет.

— Американскому юмору, — возразил Поултни, — свойственна этакая славная невозмутимость. Хотя мне, признаться, недостает в нем пикантности.

— Как в виргинском табаке? — ввернул Бридон и в награду получил от Анджелы под столом жестокий пинок.

— Впрочем, — продолжал мистер Поултни, — анекдот — враг беседы. Он омрачает наше веселье тенью самовлюбленности. Человек, который собирает анекдоты и время от времени их выкладывает, есть социальная непристойность, с тем же успехом он мог бы раздеться и изобразить что-нибудь акробатическое. Посмотрите только, как он ждет подходящего случая, как стремится улучить момент, когда вполне позволительно вставить сакраментальное: «Это мне напоминает…» На следующей ступени бесстыдства такой человек в открытую нападает на вас, восклицая: «А этот вы слыхали?» Но покуда мужчины не растеряли последних крох учтивости, представительницы прекрасного пола, миссис Бридон, спасают нас от этого словесного кошмара. А едва дамы нас покидают, анекдоты хлещут потоком, как из рассевшейся дамбы.

— Мы не умеем рассказывать, вернее, растягивать анекдоты, вот в чем дело. Я, например, как рассказываю, вечно ловлю себя на том, что выложила всю соль, не успевши толком начать.

— Вы скромничаете, миссис Бридон. Ваша защита — природный альтруизм. Женщины всегда стремятся поддержать разговор, а не душить его в зародыше. Вы потакаете нам, мужчинам, вволю нас дурачите, но неизменно оберегаете беседу от наихудших крайностей — словно басовые ноты органа, вы ненавязчиво задаете нам тон. А потому хвала вашему бескорыстию.

— Видно, так уж нас натренировали, или мы сами натренировались. Не иначе как цивилизация научила нас поддразнивать мужчин.

— Ну что вы, — улыбнулся мистер Поултни, который теперь искренне наслаждался беседой. — Общительность — естественное достоинство прекрасного пола. Сама природа, повелевающая павлину важно вышагивать ради восторгов павы, повелевает вам стимулировать мужской интеллект. Вы льстите мужчине своим вниманием, и он безотчетно купается в лучах вашего одобрения. Насколько же больше Гомера знал о человеческой натуре Вергилий! Алкиной никогда бы не вытянул из Одиссея всей его истории: услышав недоверчивые нотки в первом же вопросе, герой наверняка бы сердито буркнул, что просто без дела болтался по свету. Понадобилась Дидона, оправдавшая hysteron proteron[15] — «multa super Priamo rogitans, super Hectore multa».[16] Она знала, как это делается!.. Ой, что-то я впал в лирику.

— О, мистер Поултни, пожалуйста, впадайте в лирику! Майлсу это очень полезно, ведь он воображает себя человеком сильным, немногословным, а что может быть ужаснее! Коренится-то все явно в том, что он считает себя вроде как сыщиком и не должен выходить из этой роли. Ну а вы, мистер Лейланд, вообще рта не раскрывали.

— Это называется помощь в беседе, миссис Бридон? Похоже, вы силком вовлекаете нас в нее.

— Суровое безмолвие сыщика, — заметил старый джентльмен, — выдумка романистов. Писатель вынужден затыкать своему сыщику рот, иначе не сохранит загадку до последней главы. Вот уж кому надо быть профессиональным молчуном, так это мистеру Бринкману. Какой же он секретарь, если не умеет держать язык за зубами?!

— Я молчун не от природы, а поневоле, — сказал Бринкман. — Каждый второй павлин от страха перед потасовкой даже и пыжиться не смеет.

— Для меня лично молчание — просто-напросто возможность скинуть бремя беседы, — вставил Бридон. — Тому, кто говорит, я благодарен не меньше, чем тому, кто, опередив меня, прыгнет в воду спасать тонущего ребенка. Он избавляет меня от необходимости прилагать усилия. Иногда я думаю, что именно потому и женился.

— Майлс, — сказала Анджела, — если ты ударишься в гнусности, тебе придется уйти. По-твоему, раз книжные сыщики грубят, то и тебе можно, да? Вон мистер Лейланд хоть и молчалив, но по крайней мере вежлив.

— Мистер Бридон женат, — обронил Поултни. — В неволе птица не красуется. Спешу добавить, цепи у него золотые, однако ж инициативу все равно сковывают. Тем не менее я не слишком уважаю мужчин, которые отказываются делить с другими бремя беседы. Они ничего не вносят в общий котел. Мистер Бринкман, я покидаю ораторскую трибуну. Скажите-ка вы, какими должны быть сыщики — суровыми и немногословными или нет?

— Боюсь, мистер Поултни, я недостаточно начитан в этой области. Мне представляется, сыщику выгодно быть немногословным, ведь в таком случае, когда истина выйдет наружу, его «А я что говорил?» прозвучит более веско.