— Ты, брат, тоже перемудрил. Так не бывает.

— Еще как бывает! Причем иной раз на карте стояли куда меньшие суммы, чем полмиллиона. Нет, я не намерен сбрасывать Бринкмана со счетов, а потому не намерен посвящать его в свои замыслы. Но то, что он занимается подслушиванием, позволяет нам провернуть одно важное дельце, и мы этого шанса не упустим.

— Я что-то не очень понимаю…

— Это потому, что ты не профессионал и знаешь, как работает полиция. Посторонняя публика не в курсе, а мы о своих секретах почем зря не трезвоним. Но, между прочим, половину или по меньшей мере треть крупных дел удается раскрыть исключительно хитростью, мы «заводим» подозреваемого, с тем чтобы он, переполошившись, выдал себя. Конечно, обман есть обман, и приятного тут мало, так что приходится задействовать не слишком щепетильную агентуру. И сейчас нам тоже представился удобный случай взять нашего знакомца на арапа и добиться, чтобы он себя разоблачил.

— Каким же образом?

— Мы с тобой еще разок встретимся на мельнице. И договоримся о встрече при всех, в открытую, тогда у нас будет полная уверенность, что Бринкман потащится следом и станет подслушивать. Убедившись, что он точно расположился там и навострил уши, мы его одурачим. Он подслушивает кое-что специально для него предназначенное, хотя будет считать, что адресат; кто угодно, только не он.

— A-а, понятно… липовый разговор. Вообще-то актер из меня не Бог весть какой. Анджела куда бы лучше сыграла.

— Здесь играть не надо. Просто сидя себе и, как обычно, с пеной у рта доказывай, что это самоубийство, вот и все. Липовую часть я возьму на себя, да и врать-то особенно не придется. Я повторю то, что говорил тебе вчера, про Симмонса. Это более-менее соответствует истине, я действительно подозреваю галантерейщика, хотя лучше бы он на допросе вел себя менее простодушно и спокойно. Затем я скажу, что подозреваю и Бринкмана — про сигарету и прочее, конечно же, умолчу, но какую-нибудь причину для подозрений назову. Симмонс, скажу, несомненно убийца, но у меня есть основания думать, что Бринкман знает об этой истории больше, чем говорит. И я, дескать, установлю за ним наблюдение и запрошу ордер на его арест. А потом добавлю, что, мол, если он ни в чем не виноват, лучше пойти и честно обо всем рассказать. Ну и так далее. После этого нам останется только ждать, как он поступит.

— По-моему, смотается.

— И пускай. Он, ясное дело, уже под наблюдением. И если впрямь ударится в бега, у меня будет веский повод взять его под стражу.

— А еще что он может сделать?

— Ну, если большой вины за ним нет, может во всем признаться.

— Вон как, понятно, понятно. Черт, и зачем я согласился стать шпионом! Не по душе мне эта работа, Лейланд. Слишком уж много… интриг.

— Ты же служил в разведке, а? И пока шла война, готов был провернуть любую штуку, только бы обвести немчуру. Почему же вдруг такая непомерная щепетильность, когда речь идет о благополучии общества? Твоя работа — защищать интересы всех честных людей, застрахованных в вашей Компании. Мое дело — заботиться о том, чтобы невинных граждан не травили газом во сне. И так или иначе мы оба должны добраться до истины. Позволь напомнить тебе, мы даже пари заключили насчет этого.

— Слушай, а если Бринкман все мне расскажет, я что, должен обмануть его доверие? Нечестно как-то получается.

— Ну, если ты не дурак, то лучше не обещай хранить тайну. А вообще, как твоя чуткая совесть подскажет, так и действуй — другого совета дать не могу. Но помни, сбежать Бринкману не удастся, он у меня под присмотром. Если его роль в случившемся достаточно невинна, втолкуй ему, что самое милое дело — признаться во всем.

— Ладно, я помогу тебе устроить ловушку. Если Бринкман явится ко мне на исповедь, я за свои действия не ручаюсь, разве что ты с меня подписку возьмешь… Кстати, а вдруг Бринкман вообще не отреагирует? Что тогда?

— Останемся при своих, вот и все. Но, по-моему, он наверняка клюнет. Между прочим, ему незачем тут оставаться, а он даже и не думает уезжать. После похорон он захочет прояснить ситуацию, хотя бы и только для того, чтоб найти новую работу.

Они уже шагали обратно в гостиницу, по дороге, ведущей вниз с холма; темнело, немногочисленные чилторпские фонари еще не зажглись. Совершенно в порядке вещей, что летним вечером такая дорога становится местом любовных свиданий. Все мы от природы наделены толикой сентиментальности, которая подсказывает нам, что юношу и девушку, едущих в одном железнодорожном купе, нужно оставить наедине; точно так же и мимо влюбленной парочки в аллее нужно пройти как можно быстрей, не бросая в их сторону любопытных взглядов. Вот так инстинкт повелевает нам ублаготворить богиню любви. И Бридон, поравнявшись с одной из парочек, видя их головы, склоненные друг к другу в серьезной беседе, конечно же, ускорил шаги и ни разу не оглянулся. А Лейланд, конечно же, поступил иначе: он хотя и ускорил шаги, но на мгновенье задержал на парочке взгляд, бегло, словно бы невзначай. Но когда они очутились вне пределов слышимости, доказал, что взгляд был отнюдь не мимолетный.

— Ты видел их, Бридон, а? Видел?

— Видел — люди какие-то. Я не…

— Ясно, что «не». И очень зря. Девушка — буфетчица из «Бремени зол», та, которая всегда говорит «Ладненько!», о чем бы ее ни попросили. А кавалер — наш приятель мистер Симмонс. Похоже, для мистера Симмонса дело идет к мезальянсу. А значит… возможно, это значит весьма много.

— Или вовсе ничего.

— Ну, я лично полагаю, для нас немаловажно узнать, что Симмонс, как говорится, одной ногой шагнул через порог «Бремени зол». И там был человек, который мог впустить его в дом и выпустить поздно ночью. Был человек, который мог в случае нужды замести его следы, когда преступление совершилось. Думаю, наши сети начинают затягиваться.

— Как насчет спрятаться за кустами и подслушивать, что они там говорят?

— Можно, отчего же. Но, по-моему, они говорили очень тихо, причем все время, а не только когда мы с ними поравнялись. Нет, тут как в баре, ничего не услышишь.

У Анджелы идея ловушки вызвала куда больше энтузиазма, чем у Майлса.

— Знаешь, Бринки наверняка не очень хороший человек, иначе бы не подслушивал у нас под дверью. Только подумать, а вдруг бы я пилила тебя за дурные манеры за столом или за что-нибудь еще! Нет уж, если он решил прятаться за ковром, то пускай и получает по заслугам, как Полоний. А явись он к тебе с намерением поплакаться в жилетку, ты, в конце-то концов, всегда можешь обойтись без обещаний сохранить все в тайне. Мир, кстати говоря, был бы куда счастливее, если б люди не раздавали обещаний направо и налево.

— Совсем-совсем не раздавали?

— Давай-ка без сантиментов. Ты не в аллее влюбленных. Между прочим, неплохо бы тебе превозмочь природное благодушие и завтра же потолковать с мистером Симмонсом. Тем более что ты захватил с собой, кажется, всего три носовых платка и в любом случае должен наведаться к галантерейщику.

— Ладно, только я пойду один. При тебе я чувствую себя скованно, потому что ты всем своим видом кричишь: мне нужен носовой платок для этого молодого джентльмена!

— Ну что ж, утешимся разговором с буфетчицей, поглядим, способна ли она сказать что-нибудь, кроме «ладненько». А то, что у нее есть парень, для меня не новость, я с самого начала знала.

— Чепуха! Откуда?

— Майлс, миленький, ни одна девушка не работает так плохо и не вскидывает таким манером подбородок, если не собирается в ближайшем будущем послать эту работу куда подальше. Я и подумала, что у нее есть парень.

— Ты небось успела уже втереться к ней в доверие?

— До сих пор она не вызывала у меня интереса. Но сегодня вечером, во время ужина, она здорово нервничала — даже ты не мог не заметить. Ведь едва не грохнула тарелки и дрожала так, будто ее застигли с поличным.

— Это все твое переодевание к ужину.

— Глупости. Ты что, не разглядел, девчонка была просто в кусках. В общем, пора потолковать с ней по душам.