Ни самому посмотреть, ни людям показать, о серьёзных покупках и думать нечего!

Наутро приходит расстроенный Аршин к своему крёстному отцу и слёзно просит:

— Дядя Амбарас, ломай пол!

— Не морочь мне голову, — отмахивается кладовщик.

— Заработок за столько лет пропал!… Помоги достать!

— Стану я за грош колхозный склад ломать!

— А за рубль?

— Ещё подумал бы.

— А за сто рублей?

— Это другое дело.

Полдня Аршин мозгами шевелил, думал, как ему свою денежку выручить, и придумал наконец: улучив момент, стащил у кладовщика сторублёвую бумажку, сложил её вчетверо да в ту же щель засунул. И щепочкой подпихнул.

— Теперь небось и пяти досок не пожалеешь! — радостно сказал Амбарасу и побежал за ломом.

Крёстный не медля принялся за дело. Отодрал половицы, всю землю пальцами ощупал и не успокоился, пока не спрятал сотенную в карман. Аршин тоже рад-радёшенек, будто заново свой капитал обрёл, на дороге поднял.

— Давай заодно уж и крышу починим, — говорит ему Амбарас. — Смотри, как с потолка течёт. Струями вода льётся.

— Кто же в такой дождь на крышу лезет? — не соглашается крестник. И головой мотает.

— Ничего, — говорит кладовщик, — мы её после дождя починим и под каждую щель горшок поставим. С крышкой.

— А тогда уже и течь не будет, — говорит Аршин и снова монеткой балуется.

Грошик свой под потолок подбрасывает.

— Эге, да ты не так глуп, как про тебя говорят, — ухмыльнулся кладовщик, по-своему поняв парня. — Недаром я тебе на крестины овчинку подарил. В парикмахерской накрученную!

И начал уговаривать Аршина, чтобы тот навсегда при складе сторожем остался. Денег обещал не жалеть, крупы ячменной отвалить и варёных каштанов дать. Конских, прошлогодних.

Аршин и согласился. Трудно, что ли, ему человека уважить? Жалко, что ли, Амбарасова добра? Не всё ли равно, как время убить?… А тут ещё деньги сами в руки просятся.

Сел он под тополем, в который молния била, прислонился спиной к дереву и похрапывает так, что вороны склад за три версты облетают.

А кладовщик заранее сговорился с ворами ограбить склад. Подкрались бандиты в полночь, а подойти к сторожу боятся. Страх берёт, как посмотрят на Аршиновы кулаки. Дрожь по телу, как самопал кремнёвый увидят. Поджилки трясутся, как глянут на дубовый кол, что рядом торчит. Стоит богатырю шелохнуться, как у грабителей душа в пятки.

Бежали бы от этого места куда глаза глядят. Но вор, он вор и есть: трусит, а ворует.

Вскочили они все вместе, навалились на Аршина, руки ему скрутили и голову в мешок засунули, а караульщик и не думал отбиваться. Ему как раз чудный сон снился: ленивые вареники во сне уписывал. Обчистили воры склад, всё зерно вынесли и следы свои граблями заровняли, а грабли в пруд бросили. Будто на крыльях улетели.

Аршину так уж хорошо, так уж славно в сонном царстве! И комары через мешок не кусают.

Утром примчалась милиция. Стали всех расспрашивать, допрашивать. И сторожа взяли за бока.

— Ты почему разбойникам не сопротивлялся, если у тебя в одной руке ружьё, в другой — кол дубовый? — спрашивает главный милиционер.

— Как же мне было сопротивляться, если обе руки заняты? Сами посудите!

— А почему "караул" не кричал?

— Как же мне было кричать, если рот варениками забит?

— Может быть, ты узнал кого-нибудь из них?

— Как же мне было их узнать, если они даже не поздоровались?

— Так, может, хоть заметил, куда они скрылись?

— Как же мне было заметить, куда скрылись, если я не видел, откуда они явились?

Поняли милиционеры, что от раззявы толку не добьёшься, и отпустили его с миром. Правда, на прощание сказали, что, мол, в следующий раз за такие вещи по головке не погладят: уже не маме, а самому Амбарасу отдадут на перевоспитание.

Через несколько дней зазвал кладовщик Аршина в гости. Усадил за стол, мёдом-чаем потчует, на все лады расхваливает крестника и деньги в руку ему суёт. У парня глаза на лоб:

— За что?

— За то, что молчать умеешь, — объясняет кладовщик.

С деньгами в ладони прибежал Аршин домой, схватил иголку с ниткой и перед зеркалом устроился.

— Что ты делаешь? — спрашивает мать.

— Хочу рот зашить.

— Совсем ума решился! — обомлела Дарата.

— Я не решился, — отвечает сын. — Те решились, кто за молчание большие деньги платят. Пачками в горсть суют!

Сгребла Дарата Аршинову добычу и бегом куда надо. Как на духу всё выложила.

Амбараса за решётку упрятали, а растяпе-караульщику тут же отставку дали. И ружьё отняли. Ту самую пищаль, которую дед Караулис на крестины ему дарил. Самопал кремнёвый!

Нигде Аршин не прижился, ничего не узнал и ничему не научился, даже собственной фамилии ни прочесть, ни написать не мог. Хуже горькой редьки осточертел колхозникам, никто с ним не связывался. Даже дети и те его не дразнили.

Аршину уже и паном быть не хочется, и бездельничать опостылело. Вроде бы старается парень, только все старания идут насмарку: люди его считают лодырем, недотёпой, гонят прочь, как последнего безделяйского пана Яцкуса. Хоть в петлю лезь!

Только и оставалось неучу пойти в свинопасы. Но Аршин и тут прославился. Как медяшка в золе блеснул.

Выгнав стадо, прилёг на меже вздремнуть, а свиньи во все стороны разбрелись — кто в бобы, кто в горох, а кто и в кукурузу. Королеву полей не пожалели.

Пастух Выгоняйла еле-еле собрал их в кучу, кое-как по пальцам на руках и ногах пересчитал, видит, что одной не хватает. Самой шкодливой.

— А ну, грамотей, поди проверь, может, обсчитался я, пропустил какую-то, просит он Аршина. Как-никак тот семь лет штаны протирал на школьной парте.

Аршин, поворчавши, встал, потянулся, пошёл к стаду и начал пальцем в воздух тыкать, приговаривая:

— Свинья, хрюшка, свиные свинки, хрюшкины подсвинки, пегая, хромая, тупорылая, вислоухая с поросятами, кабан, боров, хряк…

— Кто же так считает? — удивился пастух. — Пойди и по-человечески пересчитай, как тебя в школе учили.

— Ежели ты лучше моего умеешь, так сам и считай! — огрызнулся упрямец и снова у межи залёг.

Отдохнуть. Чуть рука не отвалилась у бедняги, пока пальцем в небо тыкал.

Выгоняйла не на шутку рассердился и решил хорошенько проучить лентяя. Подговорил подпасков свиной хвост в болото воткнуть, и будит лежебоку. Орёт благим матом:

— Вставай, Аршин, вставай, засоня! Пегая утонула! В трясину провалилась! Тот глаза продрал.

— И не хрюкнула? — спрашивает.

— Да уж хрюкала, хрюкала, только проспали мы с тобой. Бежим, может, ещё спасём! А не то достанется нам обоим от председателя. И тебя и меня на одном суку повесит.

Аршин почесал в затылке.

— А пожарникам ты звонил? — снова спрашивает.

— Звонил, звонил! Только у них машина по дороге перевернулась. Всю воду пролили. Сын Кризаса ногами подрыгал.

— А председателю сообщил?

— Сообщил, сообщил! Лапоть на ель повесил и вовсю названивал!

— Ну, коли так, придётся встать, — прочухался наконец Аршин.

Подбегают они к болоту, видят — только хвост наружу торчит. Самый кончик.

— Ты за хвост тяни, а я, когда голова покажется, за уши схвачу, — учит пастух. — Только тащи сильней!

Ухватился великан за хвост, как дёрнул — и бул-тых в болото! Вверх тормашками.

— Держи! — кричит Выгоняйла.

— Держу! — барахтается в грязище Аршин. — Держу, а где свинья-то? — И, ничего не понимая, смотрит на обрывок хвоста.

— Видать, засосало. Ох и нагорит нам теперь в конторе! Из заработка вычтут. До последней копейки высчитают.

Испугался Аршин, а сам весь мокрый, дрожит, боится, что снова голодать придётся, слезы по лицу ручьём бегут. В грязи дорожки промывают.

— Ты чего ревёшь, детина? — спросил, подъехав на мотоцикле, председатель колхоза Заседаускас.

— Как же мне не плакать? Не успел задремать, как свинья утопла. Я тащил что было мочи, но один только хвост и спас. Самый кончик…