Говорил Стабулниек.

— Вы не обыкновенная, примитивная женщина; Вы не должны повторять слышанные уже, банальные слова! Наша встреча не пролог пошлого романчика… Наконец я… Нет, этого не расскажешь так, сразу!.. Пока что скажу одно: я не заслужил, чтобы вы стыдили меня… Может быть, я уже выстрадал в жизни слишком много, чтобы мне нанесла удар еще и эта маленькая рука!

Его слова смущали и тревожили, у Бригиты кружилась голова. Она чувствовала себя почти виноватой перед чужим человеком, который шел рядом и говорил ей волнующие слова…

Пообедали они наспех, молча. На обратном пути Витолд рассказал кое–что о себе. Работает он фотографом в ателье у вокзала. По правде говоря, он только пока вынужден держаться за эту работу, однако не собирается посвящать ей всю жизнь. Он хотел стать художником, но обстоятельства сложились так, что, окончив среднюю школу с художественным уклоном, Витолд не смог учиться дальше. Искусство было и остаётся его призванием, он еще надеется стать художником, если только…

Здесь он умолк, но именно это умолчание заинтриговало Бригиту, ей хотелось знать, что означает горькое «если только». Нет, этого он пока не скажет, отвечал Витолд, в его жизни есть тайна, о которой ему трудно говорить… Правда, и в работе фотографа есть своя привлекательность — ведь его, как художника, интересуют люди, меняющееся выражение и характерные черты их лица… У него набралось немало собственных этюдов — пейзажи, портреты… Не хочет ли Бригита когда–нибудь посмотреть их?

— Может быть.

До сберкассы было уже недалеко. Бригита остановилась на перекрестке:

— Я вас тоже должна кое о чем попросить, Витолд. Больше никогда не ждите меня около сберкассы!

— Больше не видеть вас?! Но это невозможно! Вы не имеете права требовать такого от меня, это жестокость, которой я не заслужил…

— Только не у сберкассы! Вообще, не могу я с вами разгуливать по городу. У меня же есть муж!

Пауза. Затем Витолд произнес тихо:

— Этого я и боялся… Такие женщины всегда выходят замуж слишком рано. Бригита… вы его любите?

— Ну уж этого я вам не скажу! У меня тоже может быть своя тайна. Если бы он вас увидел…

— Я и сам не хочу вас компрометировать, Бригита. Никогда я не позволю себе доставить вам неприятности, не говоря о страданиях! Но не видеть вас — я просто не смогу жить, не видя вас, поймите же, не смогу жить… Слушайте, а почему бы вам не придти к нам в ателье сфотографироваться?

— Хорошо, я зайду… Как–нибудь.

— О нет, это слишком неопределенно. Мы работаем с моим коллегой посменно… Один в лаборатории, другой в ателье.

— А в субботу вы будете в ателье?

— Это можно устроить. Бригита, как я вам благодарен!

Бригита торопливо шла по улице. Оглянулась, когда была уже далеко. Витолд стоял на перекрестке и смотрел ей вслед…

2

В субботу Бригита проснулась поздно, и сразу в голове замелькали тревожные, противоречивые мысли. Прежде всего она удивилась своему чувству облегчения, даже радости, которое испытала, увидев, что проснулась одна: Нилс уже успел встать и куда–то исчезнуть. Она раза два позвала: «Нилс! Нилс!», но в доме царила тишина.

Конечно, не очень–то хорошо с ее стороны так откровенно радоваться его уходу… Совсем ли он ушел, или только ненадолго вышел?.. А с другой стороны, это было опять то же, характерное для Нилса, оскорбительное невнимание к жене: исчезнуть, даже не заикнувшись с вечера, что он куда–то собирается…

Да, ушел. Во дворе его тоже не оказалось. Ну ясно! Как же ей раньше не пришло в голову — он, конечно, отправился ловить рыбу на блесну, река ведь еще не вскрылась… Нечего сказать, развлечение — торчать с утра до вечера у проруби! На это способен только такой… да, да, такой тупица, как Нилс… Неразговорчивый, ничем не интересуется… Хотя бы книгу когда–нибудь в руки взял…

Но что ей сердиться на Нилса? Ей повезло, что мужа нет дома и, насколько она его знает, не будет сегодня допоздна. Насколько она его знает… О, Бригита знала мужа хорошо, вся беда в том, что узнала слишком поздно, уже после женитьбы…

Был март, дни стояли длинные, солнечные, но морозы еще держались, и скворцы прилетели слишком рано. Но, рассевшись на голых березах, они ликовали вовсю, радовались наступающему дню, видно, их не смущали ни холод, ни голод…

Бригита вернулась в комнату, выпила чашку чая; есть не хотелось, она волновалась… Неужели она вправду пойдет в ателье к Витолду, неужели у нее хватит… Чего, собственно? Смелости? Чепуха! Чем ей грозит эта встреча? Подумаешь — сфотографироваться! Разве Витолд похож на коварного соблазнителя?.. Нет, соблазнитель не стал бы разговаривать с женщиной так взволнованно, так почтительно, так серьезно…

«Неужели я действительно пойду к нему? Почему? Потому, что на дворе март?»

Март всегда был для Бригиты роковым месяцем, и пусть говорят, что это суеверие… Но в марте она впервые целовалась. Еще школьницей, потешным подростком — только накануне обрезала косу и хотелось быть уже совсем взрослой… Целовалась с мальчишкой, таким же потешным подростком, который впервые побрил свою воображаемую бороду. И в марте же она познакомилась с Нилсом и вышла за него замуж…

«Ах, боже мой, зачем было так спешить замуж, тем более за него? Мы же с ним совсем разные, чужие… Чем он тогда задурил мне голову? Этот медведь… Таким же он был и тогда… а я–то дура, вообразила, что за его молчаливостью скрывается какая–то глубина, темный омут… Заглянешь — голова закружится…»

И все–таки что–то понравилось ей в Нилсе. Сейчас даже представить трудно — что в нем могло нравиться? Его физическая сила? Властная, немного снисходительная манера разговаривать с ней, как с малым ребенком, который не может ослушаться, не поддаться его воле…

Они познакомились в гостях. Хозяйка дома посадила Бригиту рядом со своим двоюродным братом. Тяжелая, приземистая фигура, угловатое лицо, густые, светлые волосы над невысоким лбом… У него была привычка — глядя на кого–нибудь, щурить и без того узкие серые глаза, как бы следя, оценивая, демонстрируя свое превосходство — так казалось Бригите.

«В тот вечер он часто оборачивался ко мне, щурил глаза и смотрел на мои губы. Много раз я ловила этот взгляд и ужасно смущалась. Потом он пригласил меня танцевать… Танцевал плохо, натыкался на другие пары, сбивался с такта. Кружил, правда, легко, словно я пушинка… (Неужели я пойду, действительно пойду сейчас в ателье к незнакомому человеку?)»

Танцуя, Нилс тоже щурился, смотрел сверху вниз — на ее губы, только на губы. И она, наконец, не выдержала, спросила, почему он так смотрит? Он ответил неожиданно и дерзко: — Потому что сегодня я тебя поцелую…

«Так сразу — на ты, и… Мне бы надо было его оттолкнуть, закатить пощечину, но у меня этого и в мыслях не было, только закружилась голова, и я вдруг лишилась сил. Будто у меня нет своей воли, будто я и вправду пушинка, которую ветер несет, куда хочет… Будто он загипнотизировал меня…»

А потом Нилс проводил ее до дому, рванул на себя и, оторвав от земли, стал целовать, как бешеный… Она и тогда не сопротивлялась, не оттолкнула его. С этого началось, а через месяц она уже была женой Нилса.

«Навоображала себе… Каких только романтических качеств я ему ни приписывала! Нет, не любила я его, знаю теперь точно. По крайней мере, не любила так, как… (Я, наверно, все–таки пойду к этому странному человеку… К Витолду. Какое звучное имя!), а Нилс — он–то любил меня по–своему, это было видно даже по глазам… Только любовь эта… Не такая была мне нужна… И вот теперь… (Да, сейчас я пойду, я все–таки пойду к Витолду. Что мне надеть? Я хочу хорошо выглядеть!)

Кто бы поверил, что люди, живущие рядом, иногда не только не сближаются, а, наоборот, все более отдаляются, становятся чужими?!

«То, что Нилс неотесан и груб, что за его молчанием кроется лишь самодовольная ограниченность, я поняла после свадьбы очень скоро. Все его интересы — работа, газета, удочка, иногда рюмка водки в компании с друзьями — такими же примитивными, как он. Сходить в театр его не уговоришь: все актеры, мол, ломаки, шуты, кривляются, вместо того, чтобы изображать жизнь. В кино? Если картина его не захватит, он засыпает, без зазрения совести начинает храпеть, и я должна краснеть и расталкивать его. На концерт? Досидит до половины и удирает, не может выдержать: музыка, говорит, переворачивает у него все нутро… В лес, в поле? Пойдешь с ним гулять — тащится рядом сонный, скучный, слова из него не выжмешь, да еще злится, если спросишь, как ему то или другое нравится: не болтай, говорит, помолчи! И зачем это я столько думаю о Нилсе? Разве все уже давным–давно не передумано, разве обиды не перегорели, не отболели? Что же нас еще связывает? Его грубые ласки по ночам? Схватит и… хоть бы словечко, будто мы — животные… А сейчас пора одеваться и уходить!»