— Что ты сделал с Лондой?

— То же самое, что ты сделал с той глистоногой техасской цыпочкой позапрошлой ночью.

Дайэмонд не имел ничего против Майрона Сассера, кроме того, что тот был фашистом без чувства юмора и ковырялся в носу, оставляя на руле комки полузасохших соплей, но он хотел, чтобы эта здоровая девица услышала все четко и ясно.

— Ах ты мелкое дерьмо, — сказал Майрон и мельницей пошел на него. Дайэмонд уложил его на щебенку, лицом в разлитый молочный коктейль, но через миг оказался рядом с ним в еще более бесчувственном состоянии, вырубленный вафельницей. Позднее он слышал, что Майрон уехал на Гавайи, правда, без своей жены-амазонки, и занялся там островным родео. Чтоб они оба шеи себе переломали! Девчонка слишком много о себе думает, и Дайэмонд ей это еще объяснит, пусть только она ему встретится.

Тот далекий день, когда все полетело в пропасть, пришелся на воскресенье. Обычно по воскресеньям на завтрак у них были оладьи с вишневым сиропом, но в тот раз мать не стала печь оладьи, велев старшему сыну поесть хлопьев с молоком и покормить Перла детским питанием. Дайэмонду тогда было тринадцать лет, и он не мог ни о чем думать, кроме охоты на оленей, на которую через три недели обещал свозить его отец. От Перла воняло, он ерзал в мокром памперсе, но к тому времени родители уже ругались на всю катушку. Когда Дайэмонду надоели вопли младшего брата, он помыл его, переодел, бросил грязный памперс в пластиковое ведро.

Они ругались весь день, мать тихим злобным голосом, а отец — выкрикивая вопросы, единственным ответом на которые было мстительное молчание, столь же разительное, как удары бейсбольной биты. Дайэмонд смотрел телевизор, включив звук погромче, чтобы приглушить обвинения и яростные оскорбления, летающие на втором этаже взад и вперед. Его это не касалось. Он лишь жалел Перла, который начинал хныкать каждый раз, когда в родительской спальне раздавалось судорожное всхлипыванье матери. Пару раз наступала долгая тишина, но ее нельзя было спутать с примирением. Ближе к вечеру Перл заснул на диване в гостиной, замотав кулачок в одеяло. Дайэмонд вышел во двор, попинал мяч, протер лобовое стекло машины, не зная, чем бы еще заняться. Было холодно и ветрено, над горной грядой в сорока милях к западу зависло высокое и узкое облако. Мальчик набрал камней и стал кидать их в облако, воображая, что это пули летят в оленя. А родители всё ссорились, он слышал это с улицы.

Хлопнула дверь, и на веранде показался отец. Он нес коричневый чемодан, на котором была нарисована крошечная красная лошадка. Отец прошагал к машине, как будто куда-то опаздывал.

— Пап, — позвал его Дайэмонд, — а оленья охота?..

Отец уставился на него: перекошенное лицо, огромные черные зрачки, съедающие ореховую радужку почти до самых краев.

— Не смей меня так называть. Я не твой отец и никогда им не был. А теперь убирайся с дороги, ублюдок. — Слова сыпались одно за другим, голос срывался.

После разрыва с Майроном Сассером он купил грузовичок через третьи руки — старую техасскую развалюшку, ничуть не лучше, чем пикап Лисиля, и ездил несколько месяцев один, испытывая потребность в одиноких расстояниях, пролетая мимо столовых гор и красных крутых холмов, слоистых, как пласты мяса, горбатых и рогатых, мимо сбитых на трассе оленей со шкурой цвета зимней травы, с плотью, что зияла рваными ранами в глинистой почве, мимо пятен засохшей крови. В мотелях (когда он мог позволить себе снять номер) Дайэмонд почти всегда находил себе девушку, которая ложилась с ним в постель, — обезболивающее на полчаса, но без того восторга и дрожи, которые он получал от бул-райдинга. Дайэмонд не приветствовал разговоров по душам. Когда дело было сделано, он тут же выпроваживал девиц. Обиженные бесцеремонным обращением, они распускали слухи, что парень слишком быстро спускает курок, что он противный маленький хрен и вообще — черт бы побрал его самого и его бандану в звездах.

«Больше ты меня не увидишь, приятель», — заявляли красотки, взмахивая распутно-блондинистыми волосами.

Но их слова не имели никакого значения, потому что не одна, так другая, девиц было много; а еще потому, что Дайэмонд знал, что он уже принял основные решения и что он неуклонно скатывается в самый низ страницы, где мелким шрифтом выписано, как он будет жить дальше. В его судьбе не было никого, кто бы замедлил его падение любовью. Иногда езда на быке занимала лишь малую толику времени Дайэмонда, но только эти несколько секунд турбулентности давали ему невыразимый восторг, возносили на вершину счастья. На арене все было настоящим, потому что там все было ненастоящее за исключением возможности умереть. И, размышлял Дайэмонд, этот мощный разряд кайфа он получал потому, что оставался живым.

Как-то вечером в Коди, когда он торопился на парковку, чтобы не попасть в пробку в час пик, его окликнул Пэйк Биттс, здоровый роупер, любитель Иисуса:

— Ты не в Розуэлл?

— Туда.

Биттс побежал параллельным с ним курсом, крупный плотный парень с почти белыми волосами и ярким румянцем. На его сумке с упряжью был наклеен стикер со словами «Слава Богу».

— Не подвезешь? Мой грузовик, чтоб его, сдох в Ливингстоне. Пришлось взять напрокат какую-то жалкую машинку, она еле тянула мой трейлер. Ну и сжег трансмиссию. Ти Дав сказал, что ты вроде собираешься в Розуэлл?

— А то. Поехали. Если ты готов.

Они подцепили трейлер с лошадью Биттса, оставив арендованную легковушку на стоянке.

— Двигай, брат, у нас нет времени, — сказал роупер, запрыгивая в кабину. Не успел он закрыть дверцу, а Дайэмонд уже газанул так, что из-под колес брызнула щебенка.

Он ожидал, что поездка будет нудной, с молитвами на обочине и поднятыми к небу глазами, но Пэйк Биттс оказался спокойным компаньоном: следил за уровнем бензина, улаживал бытовые проблемы и не приставал с проповедями.

Одно выступление сменяло другое, вместе они побывали в Моллале, Туске, Розуэлле, Гутри, Кэйси, Бэйкере и Бенде. По прошествии нескольких недель Пэйк сказал, что если Дайэмонд хочет иметь постоянного дорожного партнера, то он, Пэйк, не против. Дайэмонд согласился, хотя лишь в немногих штатах разрешались соревнования по ловле бычков арканом, и Пэйку приходилось совершать долгие переезды с места на место. Его основной территорией были скотоводческие округи Оклахомы, Вайоминга, Орегона и Нью-Мексико. Расписания соревнований Дайэмонда и Пэйка не совпадали, приходилось долго и терпеливо их увязывать. Зато Пэйк знал сотни коротких проездов по сельским дорогам, по полям и холмам, через безлюдные края, по желто-рыжим равнинам, где еще сохранились колеи от повозок первых поселенцев, через раннюю тьму и весенние ливни, после которых на асфальте оставалась ледяная корка, через яркие оранжевые рассветы, дымящиеся, извивающие змейки пыльных дьяволов на голой почве, через жар, льющийся из солнца и плавящий краску на капоте, через косматые паутины сухого дождя, который так и не достигал земли, через маленькие городишки с их редкими автомобилями и скотиной на улицах, табуны лошадей в утреннем тумане, мимо двух рыжеволосых ковбоев, перевозящих дом, который занял всю проезжую часть, так что Пэйку пришлось свернуть в кювет, чтобы его объехать, мимо свалок и мексиканских кафе, выискивая в ночи подъезды к мотелям с табличками «Звоните» или отъезжая в черную прерию, чтобы на час-другой забыться сном.

Биттс был родом из Вайоминга, из города Роулинса. Он всегда хотел поспеть на следующее родео, мечтал отхватить крупный приз и не обращал внимания ни на одну женщину, кроме своей толстоногой беременной жены Нэнси, пылкой христианки, которая училась, как гордо поведал Биттс, на геолога.

— Хочешь поговорить с умным человеком, — хвастался он, — поговори с Нэнси. Боже праведный, да она тебе все расскажет о скальных формированиях.

— Как, интересно, геолог может верить в то, что Землю создали за семь дней?