На дисплее было 0:15, когда я пересек всю заводскую территорию и оказался у противоположной стены. Нам с Шивой общими усилиями удалось создать настоящий хаос. Мир у меня за спиной превратился в огненный шар, в тучи цементной пыли и обломки железобетонных опор, и здесь, между двумя сараями из ржавого железа, в которых хранились бутыли со всеми мыслимыми и немыслимыми ядами, я встал на колени. Я преодолел полосу разрушений и очутился наконец в спокойном уголке, наполненном согретым огнями пылающих в отдалении пожарищ воздухом.

0:08

Я чувствовал, как остающиеся секунды вытекают из дисплея последнего взрывного устройства так, словно они сами были жидкокристаллическими. Два других, от которых я избавился по дороге, были настроены на то же самое время и должны были сработать одновременно — ковровая бомбардировка, после которой все предприятие должно было превратиться в груду пепла и обломков. Я сжался в комок, сделал глубокий вдох, ожидая взрыва прикрепленных к моей покрытой рубцами спине сорока трех фунтов взрывчатки с тайной надеждой, что хотя бы на этот раз он не только сметет все вокруг, но и отправит меня в огненный ад, где расщепляются молекулы и испепеляется материя.

0:00

Мы снова у Шивы дома, в ее мастерской. Это большая, практически пустая комната на единственном уцелевшем этаже заброшенного складского помещения в районе того дока, где я еще совсем недавно стоял, с ног до головы пропитанный керосином и ненавистью к себе. (Нет, все совсем не так! Ненависти к себе я никогда не испытывал. Мне просто было на себя наплевать. Можно ли это назвать равнодушием к себе?) Я лежал на грязных матрасах, заменявших Шиве постель, в углу ее «спальной комнаты», обозначенной только протянутым по периметру кордоном из колючей проволоки. Керосиновая лампа горела у нас в ногах.

Шива сидела на краю матраса, а я лежал у нее за спиной в эмбриональной позиции, скорчившись от боли в желудке. Я чувствовал себя так, словно меня нашпиговали смесью гвоздей и битого стекла. Шива вытащила шпильки из своих азиатских волос, и теперь они стекали по ее спине густой черной волной до самой поясницы. От них пахло машинным маслом и солидолом — весь вечер Шива проработала в мастерской.

Она не прикасалась ко мне — мы никогда не прикасались друг к другу, — но сидела близко, словно пытаясь утешить меня своей близостью. Я думаю, только к тому времени она начала по-настоящему понимать, как выматывают меня приступы — спустя месяцы после того, как я ей сам объяснил, что в тот вечер хотел сжечь себя (а до этого пытался покончить с собой другими способами) из-за этой непрекращающейся боли.

Шива протягивает мне осколок оконного стекла, на котором насыпана дорожка серого комковатого порошка: смесь украденных и добытых ею анальгетиков, которые она собственноручно истолкла для меня. Рядом с дорожкой — тонкая металлическая трубка, не больше сантиметра в диаметре, которую я использую, чтобы вдыхать лекарство. Дотянуться до стеклышка у меня получается не сразу, потому что мне трудно шевелиться.

Мои раны зажили так же быстро, как всегда; если они и причиняли мне какую-то боль, то она быстро забылась, потонув в жарких миазмах и нестерпимом жжении, наполнявших мой желудок, который, казалось, превращался в сгусток расплавленного металла. Поначалу лекарства, которые она давала мне, действовали на это пламя, словно пена огнетушителя, но теперь боль, похоже, просто не обращала на них никакого внимания. На самом деле, так плохо, как сейчас, мне не было никогда.

В тщетной надежде я втянул в ноздрю весь порошок до последней молекулы.

Я лежал и думал о том мире, с которым так плотно познакомился в последнее время, — о мире пламени. Я думал о голосах, которые часто слышались мне в его реве, а потом о Шиве, которая возникла среди дыма и разрушения, чтобы забрать меня и погрузить в свой пикап с таким видом, словно была то ли восхищена, то ли расстроена тем, что я снова выжил.

Я не думаю, чтобы она желала моей смерти. Ей было просто наплевать на меня.

Как и мне на нее — мы были два сапога пара.

[Небольшое отступление. В пламени, в огне, в пекле ничто не реально, все сводится к пылающему, как дуговой разряд, алмазному богоподобному огню, что вгрызается в твою плоть, высвечивая все ее раковые опухоли, дурные клетки, яды, разложение. Системы моего организма пребывают в напряжении, в исступлении; взрывы, происходящие вокруг меня, переворачивают, перекручивают, перелопачивают все у меня внутри, и я полностью в их власти, ничего не зависит от меня в этом огненном мире, через который я несусь в облаках напалмовой гари, легкий, словно тонкий листок кремния, на который еще не нанесли печатную схему. Я — большая влажная птица, а это — огнеопасные Небеса, я — падший ангел, и моя боль оправдана, потому что я лечу, лечу, лечу и пылаю, пылаю, пылаю, я никогда не чувствовал себя настолько мертвым, настолько чистым, настолько уродливым и настолько замечательным БЛИНННННННННННННННННН!!!!!!!!! Конец]

Во время первой вылазки Шива обмотала все мое тело тринадцатью футами прочной стальной проволоки, прикрепив к ней с интервалами в пять-шесть сантиметров кусочки пластита и какой-то еще пластиковой взрывчатки фиолетового оттенка. На шею мне она подвесила, словно соску, алюминиевую пластину, к которой было прикреплено устройство, приводившее в действие все прикрепленные ко мне взрыватели. Оно состояло из маленькой прозрачной трубочки, наполненной керосином, со стальным стерженьком, обмотанным спиралью, погруженным в жидкость. Спираль была припаяна к контактам электрической цепи.

В ту первую ночь я вошел в обветшавшую штаб-квартиру какой-то древней корпорации, которая некогда охватывала своими электронными щупальцами всю страну, но теперь лежала, свернувшись в хрупкий клубок, словно умирающий паук. Я накинул длинное пальто, чтобы в лучших традициях бомбистов-самоубийц скинуть его, войдя в приемную, и продемонстрировать всем мое вооружение.

А затем я просто прошел через все здание по коридору, мимо дверей кабинетов, хранивших следы былого величия, и перепуганных немногочисленных служащих, а заряды взрывались на мне один за другим. Иногда я падал, сбитый силой взрыва или обвалившимся куском кладки, и тогда я снова вставал на ноги. (Я переносил боль и увечья лучше, чем любой человек, когда-либо живший на земле, но земное притяжение по-прежнему на меня действовало.) К концу маршрута я перешел на бег, потому что пламя, следовавшее за мной по пятам, начало настигать меня, загонять в тупик. Тогда я впервые, насколько мне помнится, почувствовал восторг. Я выпрыгнул из окна, как и проинструктировала меня Шива, в тот самый момент, когда взрыв вышиб раму и швырнул ее обломки следом за мной.

Наше сотрудничество началось на основе молчаливого соглашения.

Я думаю, Шива рассуждала примерно так: она спасла мне жизнь, следовательно, я был ей обязан (в то время она не вполне понимала мое состояние, хотя ей следовало бы задуматься над тем, что спасти жизнь самоубийцы — это не совсем то же, что спасти жизнь человека вообще). Мною же двигало чистое любопытство: если я не могу убить себя, вдруг это сможет сделать она, тем более что занималась она этим с гораздо большим пылом, чем я сам. Кроме того, она неизвестно где добывала для меня таблетки, которые хотя бы немного ослабляли терзавшую меня боль.

Сначала я не понимал намерений Шивы, не понимал, для чего ей было нужно все это разрушение.

В конце концов, она была анархисткой, поэтому какое-то время я думал, что разрушение ей нравится само по себе. Она питала особое пристрастие к организациям и всегда выбирала в качестве объектов атаки их, а не частных лиц, но я даже и не пытался понять, почему именно их она обрекала на уничтожение. Я даже начал задумываться над тем, не мое ли собственное уничтожение она планировала, выбор же мест, в которых оно должно было произойти, не имел ни малейшего значения. Затем я все-таки вычислил определенную закономерность в наших акциях — каждая следующая была намного рискованнее предыдущей. Трехсотфутовые опоры ЛЭП сменялись химическими лабораториями, химические лаборатории — заводами по переработке химических отходов. Казалось, она делает все, чтобы выяснить, насколько далеко простирается моя неуязвимость.