Она трудится над ним около минуты, затем внезапно останавливается, переписывает решение в блокнот на запястье, и снова ложится на меня.

На следующий день в комнате отдыха сотрудники нашего отдела готовятся к началу очередной смены. Я сижу на краю пластикового стула, согревая руки чашкой с горячим витаминизированным напитком, из которой не отпил ни глотка. У меня ужасно болит желудок, он утратил способность переваривать даже простейшую пищу.

Я чувствую себя еще более чужим, чем обычно, потому что в нашей команде появился новый сотрудник — Ответственный по Растворам, и, хотя он прибыл только сегодня утром, он уже оживленно болтает с работниками.

Мы быстро возвращаемся на рабочие места; я стою около рубильника и слушаю хлопанье птичьих крыльев над головой. Похоже, вчерашний разряд ускорил эволюцию наших мутантов в большей степени, чем ожидалось, поэтому я терпеливо жду, пока будут записаны все результаты. Воодушевление коллег позволяет мне слегка расслабиться; к тому же я замечаю, что никто не обратил внимания на физические и психологические странности нового Ответственного по Растворам.

Я украдкой рассматриваю, как он забирается на бочку с отходами и усаживается на ней. Его глаза — в отличие от глаз его предшественника — ничего не выражают. В них не читается ни обвинения, ни угрозы.

А в баках теперь плавают новые обитатели — маленькие черные рыбки, неизвестная прежде форма жизни, возникшая на свет благодаря знанию, которому лучше было бы так и оставаться тайным.

В какой-то момент в лабораторию посмотреть на наше новое достижение заходит Руководитель Проекта. Черные рыбки поворачивают к ней морды; кто-то обращает ее внимание на важность одновременного появления этой мутации во всех баках. Она кивает и записывает что-то сначала на стекле бака, а затем в блокнотике.

За все десять минут визита она только однажды удостаивает меня взгляда.

Сотрудники вскоре расходятся, предоставив ей возможность изучить новую мутацию самостоятельно.

Я вижу, как она слегка прикасается кончиками пальцев к стеклу и смотрит, как черные рыбки вьются, словно игривые терьеры, вокруг других населяющих бак особей. Я пытаюсь догадаться, не вспоминает ли она в этот миг ту ночь, когда, вознамерившись положить конец своей безумной гениальности, она погрузилась в зародышевую камеру. Похоже, она догадывалась о воздействии, которое окажет на нее зародышевая жидкость, и надеялась, что ее интеллект, растворившись в ней, воплотится в какое-нибудь красивое и опасное создание, которое можно будет изолировать или убить.

Но вместо этого раствор поглотил другую, более темную и жуткую часть ее личности — дверь в подземелье, где была заперта ее человечность, которая была причиной ее отчуждения от окружающих, а может быть, и самим этим отчуждением. Именно она была захвачена и извлечена раствором. Но без нее, без этой части, какой бы она ни была и какой бы природой ни обладала, она не могла жить.

И я обречен остаться навсегда частью породившего меня эксперимента и каждую ночь лежать и ждать, когда Руководитель проекта придет и обнимет меня. Я позволяю ей делать это, потому что знаю, как ей необходим я, утраченная ею часть, хотя сам я при этом не испытываю никаких чувств.

В конце времен посреди бескрайней механической пустыни осталось только два живых существа. Первое из них — это Он.

Кожа висит на Его изможденном исхудалом теле, словно плохо подогнанный комбинезон. Одинокий и неприметный, Он бредет по свалке, пробираясь между кучами старых автомобильных покрышек и списанных, но работающих телевизоров. Шипение эфира в их динамиках звучит как откровение какого-нибудь электронного бога. Подошвы рабочих башмаков на ногах Его изношены вплоть до вделанных в них стальных пластин, одежда на коленях и локтях местами протерлась до дыр, местами прожжена огнем. Очки сварщика болтаются у Него на шее, и в них отражаются далекие огни города, который Он покинул, чтобы найти Ее.

Второе живое существо — это Она.

Она — это законсервированный пульс, сердцебиение, пойманное в резервуар из оргстекла, наполненный хрустально-чистой водой, которая предохраняет от окончательной гибели то немногое, что от Нее осталось. Она стала такой в результате научного эксперимента, объектом которого Она была. Цель эксперимента, как Ей казалось, заключалась в том, чтобы выделить то основное, в чем заключалась Ее суть, удалив весь налипший на эту суть мусор.

И вот Она стала голубой светящейся сферой размером не больше грецкого ореха, плавающей в резервуаре, установленном на вершине бочки с химическими отходами. Сбоку Ее подсвечивает телевизионный экран, и Она ритмически пульсирует в его свете. Она абсолютно беззащитна перед огромными черными тварями, которые парят в дымном небе, наполненном бессмысленными обрывками радиоволн, испускаемых передатчиками обезлюдевших радиостанций. Впервые в истории радиостанции не нуждаются в радиослушателях, способных понять смысл их передач.

Почва под Его ногами местами раскисла в жидкую грязь, поэтому Он передвигается, перескакивая с одного островка мусора на другой, переходит с балки на балку, бредет под осыпающимися сводами арок давно разрушившихся зданий, ступает, словно по камням, по колпакам от автомобильных колес и по диффузорам динамиков, спотыкаясь иногда о выступающие из потрескавшихся железобетонных стен куски арматуры, похожие на сломанные ребра.

Если не считать бессмысленного шипения телевизионного эфира, кругом царит абсолютная тишина. Это радует Его, если Он вообще еще способен чему-то радоваться.

Он уже не помнит, какую роль играл сам в том эксперименте, за демонтаж каких Ее частей он отвечал лично. Скорее всего, никто не разъяснил Ему, с какой целью Он совершает определенные операции. Он просто делал то, что Ему велели, — вот и все. Его функции были такими же четко определенными, как и у любого работника на конвейере, и такими же узкими. Он не знал ничего, кроме поставленной перед Ним задачи.

Все принимали равное участие в Ее демонтаже, но Он чувствовал себя так, словно был один во всем виноват.

Прошла неделя с тех пор, как все работы по проекту были завершены, но каждый день во время регулярных, словно биение сердца, интервалов между бесконечным исполнением однообразных действий, мысли о Ней посещали Его, словно регулярная ошибка, вторгшаяся в строки командного кода. Ее демонтаж стал тем вирусом, что переписал начисто всю Его программу, разрушив однообразие Его существования, и рассыпал нули и единицы Его двоичной души по заводскому полу, куда немногим раньше сыпалась пыль того, что прежде было Ею.

Его переписанная заново личность, версия 2.0 Его сознания, приняла решение: предыдущей ночью Он выбрался за пределы лаборатории, перелез через изгородь из колючей проволоки и пошел по мощенной булыжником улице, которую время от времени пересекали разветвленные трубопроводы. Его каблуки громко простучали по асфальту окраинных кварталов, застроенных многоэтажками, и вот наконец Он вышел на раскинувшуюся за пределами города пустошь, куда отвозили умирать пришедшие в негодность машины. Стофутовые опоры ЛЭП, похожие на остовы гигантских огородных пугал, возвышались на горизонте.

Он так и не узнал ответа на вопрос, с которым отправился в путь — удастся ли выполнить команду undo?

Удастся ли вновь укомплектовать Ее?

Впереди, в нескольких сотнях ярдов за каркасами нескольких сгоревших трансформаторов и автомобильным двигателем, Он заметил Ее. Он знал, что обнаружит Ее именно здесь, потому что сюда выбрасывали все отходы экспериментов, потому что в один прекрасный день, когда Его самого признают устаревшим, Он тоже очутится здесь.

И все же Он остановился за несколько шагов до нее.

Остановился, потому что заметил в земле вокруг Нее поблескивающие головки осколочных мин. Разумеется, их отдел не мог бросить Ее здесь просто так. Это был хлам, но это был их хлам, а врожденное чувство собственности не позволяло им отдавать безвозмездно никому даже то, в чем они сами не нуждались.