Его позицию нельзя назвать «оборонческой». Он враждебно относился к тому течению, которое признавало право на оборону за пролетариатом всех воюющих стран, независимо от того, кто начал войну. На такой точке зрения стоял Каутский, и по существу это была «соглашательская» точка зрения. Плеханов был слишком русским интеллигентом, чтобы принимать «соглашательские» точки зрения. Традиции максимализма были далеко не

чужды

ему в молодости и давали себя знать и впоследствии в зрелые годы. В вопросе о войне он занял не примиренческую, а радикально патриотическую позицию. Виновна Германия, опасен миру германский империализм. Поэтому социалисты всех стран должны быть за войну с Германией; поэтому немецкие социалисты не имеют права на защиту отечества. Гед и Шейдеман голосовали одинаково за военные кредиты, но Шейдеман — изменник, предатель социализма и враг Маркса, а Гед — герой, социалист, правоверный марксист.

Такой взгляд было трудно проповедывать в России, но Плеханов проповедывал его твердо и мужественно, не смущаясь ни нападками со стороны друзей, ни лобызаниями со стороны врагов. Его не щадили. В журнале «Летопись» анонимный писатель (так и не открывшийся миру) уподоблял Плеханова Смердякову, называл лакеем, рабом. Рабочие, читающие партийные издания, получали представление о Плеханове, как изменнике, чуть ли не продавшемся союзному империализму. Немногочисленные сторонники компрометировали Плеханова назойливым и крикливым патриотизмом.

Плеханов и сам не мало делал, чтобы ухудшить свое положение. Одно дело проповедывать национальный мир в Англии и Франции, где социалисты могли войти в состав коалиционных кабинетов; другое дело — в России, где иллюзии национального единства завяли так же быстро, как расцвели, где нарастала неизбежная революция. Незадолго перед февральскими событиями Плеханов уговаривал рабочих не устраивать забастовок и волнений. Царское правительство охотно пропускало в печать призывы такого рода. Они были практически бесполезны. Критика правительственного режима в то же время была невозможна. Это усиливало бестактность выступлений Плеханова.

Плеханов болезненно и страстно относился к войне. Он участвовал в ней идейно, остро переживал все неудачи и успехи. Поражение России было в его сознании катастрофой. Он видел в будущем торжество Германии, для него это было торжеством военщины во всей Европе, гибелью демократии, превращением России надолго в земледельческий Hinterland Германии, истреблением русского пролетариата. Как и у многих людей, все его страсти заострились на одном — на ненависти к военной Германии, на желании победы. Все остальное казалось неважным, второстепенным. «Победе до конца» должны были быть подчинены все интересы… и революция? Да, и революция. И социализм? Да, и социализм. Плеханов не боялся сказать это. Его уму, властному, прямолинейному, чужда была тенденция примирения войны с социализмом в компромиссной формуле.

10

2-го марта (ст. стиля) 1917 г. редакция «Современного Мира» телеграфировала Плеханову: «В этот исторический момент ваше присутствие необходимо». Плеханов находился тогда в Италии. Он был болен, обострился старый легочный процесс, от которого он страдал последние годы жизни. Предстояло долгое мучительное путешествие через Европу, пылавшую в военном пожаре, через море, кишевшее минами и подводными лодками.

Через тридцать семь лет невольного отсутствия Плеханов вступил 1 апреля на родную землю. Он не знал, как встретит его родина. Казалось, что его отношения с социалистическими русскими кругами в конец испорчены. И не могла не поразить его картина, которую он увидел: многотысячная толпа перед зданием вокзала, лес красных знамен, восторженные приветствия рабочих и солдатских депутаций, почетный караул рабочей милиции.

Чхеидзе, Церетелли и Скобелев приветствовали его от имени совета рабочих депутатов. Чхеидзе сказал: «Я приветствую вас, дорогой учитель, от имени совета рабочих депутатов… Ваше пророчество, что в России победит революция только как победа рабочего класса, подтвердилось. Мы надеемся и выражаем желание, чтобы вы заняли в нашей среде то первенствующее место, которое вам по праву принадлежит, и еще долго работали над осуществлением идеалов социализма».

Это был триумф. Приветственные крики звучали восторженно, искренне. Плеханову могло показаться, что действительно русский пролетариат и социалистическая интеллигенция признали его, оценили и готовы следовать за ним. Но это было не так. Петроград еще не успел остыть от восторга первых дней революции. Приемы и парады были любимым занятием. Каждый день кого-нибудь встречали, играли марсельезу и кричали ура. Чуть ли не на другой же день после приезда Плеханова Чхеидзе на том же Финляндском вокзале с таким же восторженным напряжением в голосе приветствовал Ленина, и народа было больше, и крики были еще громче.

Плеханов невольно принимал восторги за чистую монету. В первый же день он был на всероссийском совещании советов и произнес небольшую речь, в которой выразил преклонение свое пред русским пролетариатом. Он говорил о политической зрелости русской революционной демократии, об ее удивительной силе и выдержке. «Не в моих привычках говорить комплименты, — сказал Плеханов. — Все то, что я слышал и видел здесь, покорило и очаровало меня». Он сразу уловил основную ноту совещания советов: избегать острых вопросов, искать примирения между крайними флангами. В своей речи Плеханов старался острых вопросов о власти, о большевиках, о задачах войны не касаться. Поэтому первая его речь в свободной России политически бесцветна. Но он все же под конец остался верен себе, и в этом собрании, которое старалось всячески примирить интернационализм с оборончеством и ко всем вопросам подходило с известной формулой «постольку-поскольку», — заявил определенно: «Меня не раз называли социал-патриотом… Да, я любил свою страну. В этом нет ни малейшего сомнения. Я люблю свою страну и не нахожу нужным это скрывать…». И он закончил свою речь страстным призывом к борьбе за свободу и независимость России против «Гогенцоллернов».

Собрание ответило аплодисментами. Плеханов имел внешний успех. Со стороны, могло показаться, что Плеханов награжден за долгие годы изгнания, одиночества, утомительной тяжелой борьбы. Рабочий класс признал в нем учителя и вождя…

Вряд ли у Плеханова была такая иллюзия. Да если и была, не могла она продолжаться более одного дня. За торжественным приемом последовали революционные будни. Они показали, что если и не весь еще рабочий класс идет за Лениным, то уже почти ни один рабочий не идет за Плехановым. Ему искренне аплодировала только горсть социалистической интеллигенции. Буржуазия его поддерживала, — однако, не считала своим. Руководящие круги революционной демократии относились к нему со сдержанным уважением, но холодно и с опаской. Откровенный и прямой патриотизм Плеханова не мирился с осторожной, двусмысленной и уклончивой их политикой. Кружок «Единство», сплотившийся вокруг Плеханова, компрометировал своего вождя шумливой и бестактной рекламой. Исполнительный комитет совета рабочих депутатов не решился принять Плеханова в свой состав. После колебаний

ему

предложили совещательный голос; он разумеется отказался.

И вскоре же по приезде в свободную Россию, где «революционное движение победило как рабочее движение», Плеханов оказался почти так же одинок, как был одинок в эмиграции. Рабочий класс относился к нему, как к чужому; и он был чужой рабочему классу. Ни в политических партиях, ни в большой политической печати для него не было места. Он был бы незаметен в крохотном своем «Единстве», если бы не цитировала его буржуазная печать. Большевики называли его ренегатом и прислужником буржуазии; меньшевистская печать не смела за него заступиться. На съезде российской с.-д. партии (меньшевиков) возник было вопрос о приглашении Плеханова, но этот вопрос даже не обсуждали. Он был снят, как неуместный. Почти для всех социал-демократов Плеханов был уже за пределами социал демократии.