Плеханов в своих воспоминаниях говорит об одном рабочем Г., у которого любовь к чтению переходила в прямую страсть: «Я был сильно проникнут тогда бунтарскими взглядами, а у бунтарей излишнее пристрастие к книге считалось недостатком, признаком холодного нереволюционного темперамента. Впрочем, по темпераменту Г., действительно, не был революционером. Он, наверное, всегда лучше чувствовал бы себя в библиотеке, чем на шумном политическом собрании»… (стр.8).

Этот портрет до известной степени может быть и автопортретом. Бунтарство Плеханова — это дань его молодости, а молодым он был недолго. Конечно, он был и оставался революционером, и темпераментом революционера проникнуты почти все его сочинения, но это действительно холодный темперамент. Плеханов всегда вел борьбу; у него нет неполемических статей, и писать он мог, только видя пред собой противника; но борьбу он всегда вел у письменного стола.

У него и внешность была не такая, как у всех бунтарей и революционеров, — не только того, а и позднейшего времени. За сорок лет менялись формы блуз и рубашек, отошли в прошлое пледы и синие очки, — но небрежность в одежде, развязность манер и беспорядочность в образе жизни оставались непременной чертой демократической молодежи, ее хорошим вкусом. А Плеханов всегда был безукоризненно одет, всегда тщательно причесан, сдержанно-вежлив и холоден в обращении. Среди простоватых и грубоватых русских социалистов он выделялся своею элегантностью, казался не русским, а европейцем. Молодого Дейча, приехавшего в Петербург с юга, где признаком хорошего революционного тона были украинские рубашки, длинные волосы и суковатые дубинки в руках, даже покоробило немного при первой встрече с Плехановым, — сдержанным, любезным, но суховатым и ужасно прилично одетым. Л. И. Аксельрод (Ортодокс) хорошо знала Плеханова в Женеве, жила рядом с ним, могла наблюдать его домашнюю жизнь. Бывали моменты полного безденежья, когда всей семье Плеханова приходилось круто, у него оставался один костюм, — и этот костюм бывал всегда элегантен.

Бунтарские настроения молодости прошли; память о них несомненно всегда была дорога Плеханову. Он был близок тогда к людям выдающейся силы воли, исключительной душевной красоты. Он сам принадлежат к героической дружине богатырей, старших русской революции, разошелся с ними во взглядах, но оставался верен революционной традиции. Впечатления таких годов, как 1878, 1879, 1880, 1881, врезываются на всю жизнь и не проходят даром. Старый революционер всегда жил в душе Плеханова и подчас давал себя чувствовать.

С огромной силой ударилась дружина Народной Воли о царский престол — и разбилась. Момент величайшего торжества Исполнительного Комитета и его победы был и моментом его гибели. Дальше следует агония, мучительная и долгая. Гибнут люди, заместить которых некому; разрушается организация, падает дисциплина, стойкость; и, наконец, терпит крушение вся система — программа, тактика, теория. Распадается Здание народничества, и бессильны попытки эпигонов склеить, соединить, сколотить разваливающиеся части.

Этот печальный период полон внутренней драмы. Воины революции не хотят примириться с тем, что сражение проиграно. Они идут в отчаянии вперед и вперед и гибнут один за другим, гибнут в одиночестве, потому что кругом уже пусто, сочувствующие разбежались и кое-кто из оставшихся задумывает измену и предательство. И там, где пламенела вера, чадит равнодушие, разочарование, озлобленность.

Не Плеханов нанес смертельный удар народничеству своими статьями 80-х годов. Критика его носила уничтожающий характер, но ни одно народное движение не погибало от статей и критики. Блестящие статьи Плеханова «Социализм и политическая борьба» и «Наши разногласия» в свое время не произвели особого впечатления и были известны только весьма ограниченному кругу читателей. Плеханов очень легко преодолел иллюзии народничества, веру в «особенный путь», лежащий перед Россией, преклонение перед исторически врожденным социализмом крестьянина-общинника, веру в легкость политического переворота и захвата власти. И он спокойно, уверенно и холодно рассекал, анатомировал народничество, когда оно еще сжималось судорожно, истекая кровью, и упорно отказывалось умирать, и еще способно было владеть умами и душами молодежи, вдохновлять на бой и посылать на смерть. Странное впечатление производят эти статьи. В них Плеханов расстается со своей собственной молодостью, со своими увлечениями и иллюзиями, но эта удивительная героическая полоса русской истории и его собственной жизни никак не отразилась в безукоризненно отточенных, холодных, сталью сверкающих полемических оборотах речи. Плеханов прав, тысячу раз прав, логика его непобедима, но живую, увлекающуюся, ищущую борьбы молодежь тянуло не к нему, а к другим, кто поднял и все еще держит знамя «Народной Воли». И только потому Плеханову так легко удавалось отделываться от иллюзий, что непосредственные впечатления от жизни не имели силы над ним. Он не прятался от них, не убегал в кабинет; напротив, внимательно наблюдал и проявлял живейший к ним интерес. Но все пропускал через лабораторию своего анализа, где впечатления — жизнь и страсть — превращались в понятия и подлежали прежде всего строгой и неумолимой классификации и примерке но схеме.

В этих своих статьях 80-х годов Плеханов выступал проповедником политической умеренности, политического расчета. Это не входило прямо в его задачу. Напротив, он считал себя непримиримым революционером и в непримиримости видел революционную добродетель. Но современникам он казался постепенновцем, проповедником мирной пропаганды, культурно-социалистической просветительной работы. Чтобы выяснить теоретическую несостоятельность народничества, Плеханов подробно разобрал взгляды отечественных бакунистов, бунтарей, сторонников захвата власти — русских бланкистов в ткачевском их перевоплощении, террористов. Их веру в чудо народного бунта, политического переворота, удачного заговора, успешного взрыва он развенчивал беспощадно. Для непосредственной революционной борьбы, для героических подвигов в духе времени не оставалось места. Что противопоставлял этому Плеханов? Социалистическую сознательность пролетариата, которого еще нет, издание книг для этого будущего читателя; подготовку работников-пропагандистов. Над группой «Освобождение Труда» подсмеивались; сторонников Плеханова иронически называли «освободителями» и сомневались в том, можно ли их назвать революционерами.

Брошюра «Социализм и политическая борьба» говорит о борьбе рабочего класса за власть, о соотношении экономического и политического моментов в революции, о роли и значении социалистического авангарда. Все это вопросы, которые и впоследствии вставали перед русскими социалистами в различные периоды рабочего движения и революции. Плеханов заострял тогда свои полемические стрелы против представителей русского максимализма 70-х годов, против анархистов, бунтарей, ткачевцев. Это дает возможность уже в ранних статьях Плеханова видеть источник меньшевизма и пользоваться цитатами из этих статей в борьбе с позднейшими противниками Плеханова. Действительно, если иметь пред глазами только «Социализм и политическую борьбу» и «Наши разногласия», то можно прийти к заключению, что Плеханов был всегда «меньшевиком», а меньшевизм, стало быть, всегда проповедывал в революционной стратегии умеренность, строгий учет всех сил и здравый смысл. Но не надо забывать, что, когда написаны были первые марксистские статьи Плеханова, социал-демократов в России еще не было. Плеханову лишь предстояло создать их.

В ранних произведениях Плеханова сказался вполне и целиком его литературный стиль. И, надо думать, необычайным явлением в революционной литературе были его первые брошюры. В среду пишущих революционеров, ремесленников революционного слова, вошел литератор, подлинный русский писатель-публицист, любящий не только свою мысль, но и свое слово, такой же изящный европеец в литературе, каким был Плеханов и в личной жизни. Рядом с почтенными, умными, но топорными статьями Лаврова, дубинной публицистикой Тихомирова, неуклюжими статьями Драгоманова — произведения Плеханова кажутся образцом художественной политической прозы. В революционную литературу Плеханов принес прекрасный русский язык, живой, богатый и остроумный. В соединении с удивительной ясностью мысли, точностью и чеканностью понятий это до сих пор сохраняет литературный интерес за его статьями, по содержанию устаревшими. Уже в «Наших разногласиях» Плеханов показал себя первоклассным полемистом. Он превосходно владел формой «открытых писем», где под безукоризненно вежливым обращением к противнику скрывается ядовитая насмешка над ним. Михайловский нашел в Плеханове достойного соперника. Оба они принадлежат к одной школе публицистики, где традиции стиля были созданы Белинским, Писаревым, Чернышевским. Приемы их письма кажутся теперь старомодными. У нас не хватает времени для пространного изъяснения с противником, для неторопливых уклонений в сторону, глубоких обходов в тыл, для стремительного затем полемического удара. Тонкая, как лезвие шпаги, ирония может вызвать недоумение в наши дни, когда орудием на литературном поединке принята оглобля.