Шуршание обложного дождя гасило все прочие звуки, и потому скорее по шевеленью раздвигаемых ветвей, чем по чавкающему зову шагов можно было понять, что в лесу кто-то есть. Обдирая плечами мокрую преграду кустов вдоль заросшей и заколодившей тропинки, двигались трое: корова, женщина и ребёнок.

Грубая старинная пословица молвит: пусти бабу в рай, она и корову за собой волокёт. Рай не рай (очень даже не раем был дождик, зарядивший из утра да так и не кончавший, даже и гляду не было, что разъяснит!), но действительно вели корову, купленную или инако достанную, и вели явно к себе, ибо не так ведут животное продавать, дёргая за вервие и уже заранее как бы отчуждаясь. Здесь, напротив, вели бережно и сами жались к корове, к теплу её обширного чрева, приноравливая свои шаги к разлатой колеблющейся поступи вековечной крестьянской кормилицы. Женщина шла пригорбясь, изредка нашёптывая слова древнего скотьего заговора, и вела бело-пёструю красулю на верёвке за собой, а та покорно, покачивая рогатою большой головой, ступала за нею вслед, изредка взмахивая хвостом и слизывая с губ большим шершавым языком капли дождя. Шерсть на ней потемнела и лоснилась от стекающей влаги. Мальчик шёл сзади, дабы подгонять корову, но он не столько подгонял, сколько сам старался не упасть. Поминутно спотыкаясь на ветках и корнях дерев, он то отставал, то вновь подходил к самому крупу коровы и очень хотел тогда ухватиться руками за коровий хвост и так идти за нею, но боялся это сделать и только изредка касался рукой мокрой и тёплой коровьей шерсти с робким обожанием и благодарностью к доброму большому зверю.

Остановясь в очередной раз, женщина достала деревянную мису и, пристроив её между ног, стала доить корову. Нацедив миску, поднялась и сперва протянула её мальчику. Тот отпил немного и молча отдал матери. Она стала пить мелкими глотками, не спеша, и пила долго, но выпила тоже немного и вновь отдала мису мальчику. Оба и вдруг подумали о хлебе - хлеба не ели они уже очень давно, - но ни он, ни она не сказали ничего. Так, по очереди, допили они молоко, и мать первая, сделав усилие, встала, сказав:

- Поидемо. Ночь…

И мальчик тоже встал, закусив губы, и пошёл опять сзади коровы, желая и не решаясь ухватиться за коровий хвост.

Ни по одежде - туго замотанному тёмному плату и долгому платью женщины, ни по её мокрому, с мужского плеча, зипуну, ни по долгой рубахе и латаной свите мальчика в липовых лаптишках нельзя было сказать, кто они и даже - какой поры. Века неслышно текли над ними, сотни годов, и в любом из протёкших столетий, после пожаров, недородов, моровых поветрий и войн, когда появлялись так вот бредущие по дорогам бабы с детями, с коровами в поводу, значило это, что не угасла ещё и вновь и вновь возрождается жизнь на земле.

Сгущались сумерки, и упорный мелкий дождь бормотал всё сильней. Мокрые ветви хлестали женщину по лицу. Мальчик часто спотыкался, но не плакал. Раз, остановясь, они прислушались, и сквозь шум ручья в чаще расслышали далёкие редкие удары секиры.

- Дедушко наш! - сказала женщина севшим от усталости сиплым голосом.

- Дедушко наш дровы рубит!

Осторожные удары едва-едва доносились сквозь сплошной, всё покрывающий шорох дождя.

- Это наш тятя, - сказал мальчик, - наш тятя, твой и мой!

И женщина, оглянув на сына, не захотела или не посмела возразить. Муж её, сын старика и отец мальчика, был убит, и теперь без старика свёкра ей бы и совсем пропасть.

Она окликнула мальчика, сказав что-то по-мерянски, он промолчал, и в тишине только капли дождя шуршали и шуршали, опадая с ветвей, да, чавкая, ступала корова, и наконец, ответил ей по-русски, с детским упорством, схожим с упорством дождя. Женщина, пробормотав что-то, поправила волосы под платком, засунув мокрую прядь под сбившийся повойник, и снова они шли и шли в сгущающихся сумерках и коровий хвост однообразно ударял по мокрым кострецам. Женщина снова сказала что-то по-мерянски, но мальчик упрямо отозвался по-русски вновь, и, вздохнув, побеждённая упрямством сына, мать сама перешла на русскую молвь.

Рогатая голова коровы и тёмный женский платок ещё долго мелькали в сумерках среди мокрых кустов. Сердито грохотал вздувшийся поток, и было страшно представить, что им ещё придёт переправлять вброд через эту ревущую воду, по скользким камням и предательскому бурелому, завалившему русло ручья. Но пока они будут гнать корову (вновь и опять, вновь и опять!), пока будет молоко для детей, будущих пахарей и воинов, дотоле пребудут города и храмы, гордая удаль воевод и книжная молвь, многоразличные науки, художества и ремесла, дотоле пребудет страна и всё сущее в ней.

…Она всё ещё ведёт корову. В рай - не в рай. Не стала раем для нас и поныне родная земля. Где? Когда? В какие - седые или недавние - годы?

Где-то в России. На Руси Великой. В веках…

Часть первая

ЗОДЧЕСТВО КНЯЗЯ ИВАНА

Глава 1

ван прислушался, безотчётно считая про себя удары медного языка. Звон колокола был жидок, и что-то жидкое, нетвёрдое было во всём, что остолпляло его теперь. Не вставая с колен, тяжело свесив голову, отягощённую густою волной заплетённых в косицу волос и густою русою бородою с ранними промельками заботной седины, в той же позе, в коей творил он молитву перед «Спасом», Иван Данилыч, московский властитель, господин Великого Нова Города, великий князь владимирский, глава Руси и подручник ордынского хана, задумался.

Да, конечно, волю цесаря Узбека он не исполнил! Не мог исполнить, а вернее сказать (самому себе, стоя днесь на молитве, и сказать мочно!) не захотел. Рати стояли под Опочкой. Нать было громить Плесков, слать полки московлян на плесковские, зело твёрдые, из дикого камени кладенные стены, стойно дяде Андрею или покойному брату Юрию зорить Русь, которая того не простила б великому князю владимирскому до гроба лет[3]…

Был март. (Дотянули до марта! Причём тянули все, и он, Иван Калита, менее всех!) Был март, и снег рыхлел, начинал проваливать под тяжёлыми копытами окольчуженной конницы. С тем и было посылано в Орду: пути-де непроходны зело, поимать тверского князя не сумели, но и с тем воля царёва исполнена, поелику Александр Михалыч от великия нужи и угрозы ратныя ушёл из Плескова в Литву.

И серебро посылано на поминках. Много серебра. И скора, и сукна, и мёд, и кони, и красные терские соколы - всего преизлиха. Самому цесарю, жёнам и вельможам его, коих он, Иван, должен был помнить всех полично и поимённо (и то такожде помнить, кому чего и сколь надобно дать!). И теперь одного б не было: не было бы извета в Орду от ворогов тайных! Отселе, из Руси. Из тоя же Твери. Да почему только из Твери? И с Москвы напишут! Помилуй и спаси Господи раба твоего!

А только вот… с начала, с самого начала похода не думал он, да, не думал, что так обернёт всё и с князем Александром, и со плесковичи. Не гадал… Сейчас даже и сказать можно, когда, в пору какую и в который миг озарило его истиною.

В тот день он, из утра не слезавши с седла, попал в затор на дороге. Повозка накренилась, угрожая обрушить под угор груду стянутого вервием добра. Взъерошенные кони дуром и врозь дёргали постромки, медленно, с натугою, проворачивалось блестящее, в кованом ободе, колесо, вылезая из снежной каши, и по натуге колеса, по дрожи конской, по сосредоточенным лицам воевод, подскакавших обочь, учуял: послать на приступ - может, и пойдут, но не посылать - все вздохнут с радостью. Не послал. Вздохнули. Угадал верно. Это вот колесо, и растерянные лица возничих, мокрые, в испарине, расстёгнутые овчинные зипуны, растерянные взгляды, когда узрели князя своего - не готовно-ражие, а растерянно-смятенные, словно не снег виной, а застал за чем нехорошим…