«И у меня одиннадцать волосков нанизано мелкого да один крупного», — подумала Параня. Она была суеверна и привыкла загадывать на числа.

Потом Иванова жена, некрасивая, коренастая Дарьица, принесла лохань. Оба, Иван и она, мыли в ней обмазанные кровью руки. Солнышко играло в мутной, покрасневшей воде и муж с женой весело перешучивались. Они жили ладно. Параня любила тихую Дарьицу. И любила их дочурку Липаньку, которая, забыв про заячьи лапки, тоже совала ручонки в лохань.

Потом въехали верхами брат Яким со своим приезжим другом, с несносным пересмешником — с Петром. И надо же, чтобы в это самое время вошла, как на грех, в светёлку Паранина мамушка, чтобы похвастать новыми тёплыми чёботами, какие справила себе к зиме! Когда мамушка ушла и Параня снова глянула в щёлку, конюх уж уводил верховых лошадей, а Пётр и Яким разглядывали Ивановы шкуры и что-то говорили Дарьице.

Паране чудилось, что даже эту тихоню и скромницу смущает Петрова цветистая красота. Он был дороден, румян, чернобров, и на вишнёвых губах всегда играла снисходительная усмешечка.

Очень хотелось услышать, что он говорит Дарьице, да не удалось, потому что волосок с иглой выскользнул из рук и мелкие жемчужинки раскатились слезинками по дубовым половицам. Пока Параня выбирала их ноготком из щелей и по привычке гадала, будет ли их больше или меньше одиннадцати, Дарьица с лоханью успела уже уйти. Пётр, положив большие белые руки на плечи Ивану и Якиму, рассказывал им вполголоса что-то, видимо, забавное. Все трое громко смеялись, когда во двор и плыла постылая Милуша, покачивая на ходу полными плечами. Она приостановилась около них и что-то тихо им сказала. Все трое мужчин разом изменились в лице.

Милуша быстро прошла в дом и увела с собой растерянного Якима. Иван бестолково засуетился, стал снимать зачем-то шкуры с развилков и всё о чём-то спрашивал Петра. А Пётр, не слушая его, стоял в оцепенении.

Румянец сошёл у него с лица. Вишнёвые губы скривились. Наконец, решившись на что-то, он двинулся к конюшне. В это время во двор вскакало четверо незнакомых вооружённых всадников.

   — Эй, молодцы, где хозяин? — странно резким, павлиньим голосом крикнул передовой, осаживая перед красным крыльцом страшного пегого жеребца. — Да это никак ты, Петряйка? Вот куда схоронился, мил дружок! А батюшка тебя спрашивал, да как серчал! А это чей? Кучков сын? Ну-тка, парень, зови отца.

Всё было странно в приезжем витязе: никогда не виданная Параной высокая жёлтая кругловерхая шапка с бобровой оторочкой, густо зашитый серебром и золотом тёмно-малиновый плащ, который закрывал всю левую сторону его непомерно длинного тела со вздёрнутыми плечами, и неестественно маленькая голова, заносчиво откинутая назад и вбок. Он казался ещё молод, немного старше Параниных братьев, — лет тридцати с небольшим. Острый клинышек бородки был светлее скуластого худого лица с крупными, преувеличенно мужескими чертами.

Параня так загляделась на него, что не заметила, как толкнула рукой раздвижную оконницу. Слюда блеснула на солнце, и взгляд девичьих глаз поник под пристальным взглядом других, таких голубых, что зрачка в них было не видать.

Она не догадалась, что это суздальский княжич Андрей, Юрьев сын, Мономахов внук.

Но сразу поняла, что в дом вступила гибель.

Юрий налез на Кучковы слободы попутно.

Он шёл большим походом на Козельск — выручать своего нового союзника, троюродного брата, Северского князя Святослава. За ним лесными дорогами, растянувшись версты на четыре, скрипя колёсами обозных телег, двигалась без малого вся его сила: не одна княжеская конная дружина, а и все пешие городовые полки — ростовцы, суздальцы, владимирцы, ярославцы и белозерцы. Зотик не ошибся: рать была и впрямь великая.

Беда грозила не только союзнику, но и самому Долгорукому. По наущению Юрьева племянника, нового киевского князя, в соседней, Северской земле творился неистовый военный грабёж: пылали жилые дворы и хлебные клади, тысячеголовые княжеские табуны угонялись в Киев. Южный край Суздальской волости, ещё не укреплённый городами, самый уязвимый, был в явной опасности.

О дальнем Кучковом селе Юрий наслышался довольно. Дань, приходившая оттуда, была хороша, но самая исправность данника казалась подозрительной и давно уже наводила Юрия на мысль, что из москворецкого владельца можно бы выколотить и больше. Выступая из Суздаля в поход, он решил непременно к нему наведаться.

Подъезжая к Кучкову городку тою же дорогой, как некогда его отец, Юрий, подобно Мономаху, ещё издали углядел возвышавшийся над всей окрестностью сосновый холм. Сына Андрея он отрядил вперёд на боярский двор, а младшему сыну, Ивану, наказал дожидаться, пока подтянутся все полки и обозы, и велел расположить их станом на полях. Сам он тоже несколько позадержался, чтобы для большей внушительности нарядиться в боевой доспех, пока Андрей приготовит ему почётную встречу.

В Кучкову усадьбу он вступил торжественно, в сопровождении малой дружины, и прежде всего, ни на кого не глядя, проехал на самый край холма, к обрыву. Ему хотелось до разговора с боярином обозреть оттуда его городок и слободы.

После всех подошёл белозерский полк.

Князь Иван Юрьевич разместил его в том краю поля, где Кучкова челядь с утра молотила рожь.

Солому и жито белозерцы расхватали мигом, а людей отпустили домой. Взяв цепы на плечо, перестукиваясь их вислыми вальками, молотильщики всей артелью поплелись к усадьбе.

Боярский двор был окружён княжескими людьми. Кучковых челядников едва пропустили с задов. Однако же тощему холопу Истоме и его другу Третьяку удалось, отделясь от товарищей, проскользнуть между сараями и незаметно залечь в густых лопухах, откуда видно и слышно было всё, что творится перед боярскими хоромами.

На Кучковом красном дворе чужих людей набилась целая толпа. Ближе к крыльцу держались княжеские дружинники — бояре. Их легко было отличить от других по долгополой одежде да по мечам, которыми все они были опоясаны. Младшие княжеские слуги, короткополые и без мечей, были вооружены кто копьём, кто луком, кто боевым топором.

На крыльце, где всего два дня назад отдыхал после бани сам Кучко, сидел теперь Юрий.

Сверкающая водяной рябью кольчуга обтягивала его огромное тело. Большое бледное лицо с орлиным, чуть кривоватым носом было совершенно неподвижно.

Около него, вздёрнув узкие плечи, вытянулся княжич Андрей. Он был на голову выше всех.

Перед Юрием стояли оба Кучкова сына, Милуша, Дарьица с Липой на руках, Пётр и только что приведённая с поля боярыня.

   — Глянь-ка, — шепнул Истома, — сама-то еле жива от страху.

   — Все хороши, — ответил Третьяк, — и у парней ноги трясутся.

   — Одной Милушеньке всё нипочём.

   — Ей что! На огне не горит, в воде не тонет.

Оба примолкли, услышав глухой голос Юрия:

   — Как же ты, жена, не ведаешь, где муж?

Боярыня упала на колени и перекрестилась широким крестом:

   — Вот те крест, княже: не ведаю!

   — А и правда, где они? — спросил тихонько Истома.

   — Чай, недалече, — буркнул Третьяк.

Опять глухо, как из бочки, раздался голос Юрия:

   — Что мне твой крест! Сыновья другое врут: их послушать, так выходит, будто отлучился за тридевять земель. А она, — княжеский палец с золотым перстнем ткнул в сторону Милуши, — а она толкует, что дома.

   — Не ждёт баба спроса: сама всё скажет, — усмехнулся Третьяк.

   — Чего не знат, и то скажет, — отозвался Истома.

   — Обыщи, княже, хоромы, обыщи двор! — всхлипывала боярыня, не вставая с колен.

   — Не учи рыбу плавать! — оборвал её князь. — Ищем.

Он замолчал, сощурив узкие глаза. Потом снова заговорил:

   — Знал бы я, что эдак своего князя встречать будете, так я бы вперёд себя дружину послал, чтоб ваши сёла огнём пожгли, чтоб мечом вас посекли, чтоб конским хвостом пепел размели.