Спустившись молча по обросшему елями Сивцеву Вражку, они переходят по льду ручей Черторью и затем гуськом одолевают противоположный, очень крутой и скользкий берег. А там с безлесного верха открывается зрелище, которое каждый раз смущает, тревожит и даже пугает и Неждана и гончара.

На зимнем небе, обложенном окровенелыми перед восходом тучами, отчётливо синеет одетый снегом Московский холм. Он и не он. Чужой. И вся с детства знакомая окрестность стала оттого тоже чужая.

Вековой бор наполовину сведён. На полысевшем с одного бока бугре торчат местами одиночные, слишком долгие сосны с чересчур высоко задранной шапкой редкой хвои. Над ними полощется чёрная кисея галочьей стаи. Кучкова «городка» нет и следа. Юрьев частокол тоже убран. Оголённые строения княжой усадьбы кажутся издали жалкими, беспорядочно жмутся друг к дружке, будто продрогнув на ночном ветру. Рядом с ними желтеет сруб ещё не обвершенной церковки.

Древнее урочище, неряшливо загромождённое высокими стопами свежих брёвен и полузанесёнными снегом кучами диких камней-валунов, утратило, на Нежданов взгляд, всякое величие.

Мороз щиплет ухо. Неждан трёт его жёсткой рукавицей. Ему чудится, что у него отняли родину. Он растерян.

Но вот занялся пасмурный, тихий декабрьский денёк, похожий скорее на ранний вечер. Белая муть задёрнула лесную даль, глушит звуки и мягчит душу.

Затюкали топоры. Заговорили человечьи голоса. Галочий пружинистый крик вонзается в низкое небо.

Неждан вырубает в промороженном, звонком бревне полукруглую выемку, или, на плотницком наречии, чашку. Через неё будет пропущен насквозь конец другого, поперечного бревна. Кленовое топорище, навощённое ладонью до блеска, Неждану по руке. Топор насажен крепко-накрепко и отточен так, что, наскочив на сук, режет его, как масло. Работа спорится. Неждан ничего не видит, кроме топора, бревна, отлетающих щепок да клетчатых отпечатков своих лаптей на снегу. Мороз не щиплет больше уха. Липкие от свежей смолы руки приятно разогрелись. Воздух по-зимнему душист и вкусен, как только что принесённое с погреба молоко.

Со всех сторон доносятся знакомые будничные говорки:

   — Горбыль стеши, а сысподу смотри не подтёсывай.

   — Конец-то напрочь, что ли, отрезать?

   — Пошто напрочь? Ты угол уступом вынимай: в закрой пойдёт...

Чашка вырублена. Неждан отмеряет верёвочкой, где рубить другую.

   — А венцы все ли перемечены? — спрашивает кто- то кого-то за его спиной.

   — Как не перемечены? Гляди: вот тебе первак, вот другак, вот третьяк, вот четвертак...

Неждан, не озираясь, узнает по голосам обоих.

Слышно, как подымают артелью что-то грузное.

   — Ой, все враз! — запевает высокий молодой голос.

   — Ой, дружно! — подхватывают недружные хрипуны.

   — Ой, само пошло!— выносит молодой.

Пение оборвалось. Раздаётся гулкий удар бревна о бревно.

Из-под Нежданова топора опять полетели щепки. А в воздухе порхают редкие, безобидные снежинки.

Где-то поодаль Пётр Замятнич с толком, не горячась, ругает обозников. Он туговат на ухо и потому перемежает речь частыми вопросами:

   — Мне сухорослый сосняк надобен, понял? Чтоб в нём двадевяноста слоёв было, понял? А вы, лодыри кособородые, взаместо красного леса наволокли с болота рыхлявого пресняка! Куда его девать, а?

   — Найдём, куда девать, — успокоительно бормочет Батура. — Чай, весь уйдёт на дрань.

Все эти слова понятны и привычны Неждану. Он слышит их всякий день. Они будят в нём попеременно то сочувствие, то несочувствие и воссоздают в воображении хорошо известные образы. Он ясно представляет себе, как поигрывает кнутовищем рука упрямого обозного десятника, его кума, как ухает продавленный хрупкий наст в замоскворецком борке, где валят строевую сосну, как Замятнич ведёт ногтем по обледенелому торцу, пересчитывая круговые слои дряблой болотной сосны.

От утренней хмури не осталось и следа. Неждан не сознается себе, что у него хорошо на душе. Ему почти весело от мысли, что заодно со всеми он, ни от кого не отставая, участвует в большом и нужном деле: молодые у него учатся, старики с ним советуются, а начальники ставят в пример. Но суть не в похвалах, а в том, что дело и впрямь нужное и большое.

Времена стали так беспокойны, что в необходимости крепкого города убедились все. Будет, по крайней мере, куда укрыть жён и детей, если набегут — не ровён час! — новгородцы, смоляне, рязанцы или черниговцы. Князья до того перегрызлись, что всего можно ждать.

   — Ты чего отстал от обоза? — кричит кому-то Пётр Замятнич.

   — Пональнуло снегу под полозья, — отвечает сиплый голос княжого холопа Истомы.

   — «Пональнуло»! — передразнивает Пётр. — А у других отчего не пональнуло?

Истома вместо ответа закатывается таким долгим сухим кашлем, что Неждан вскидывает на него глаза. Изменился Истома за десять лет. Плечи свело, грудь ввалилась, спину выпятило коробом: не узнать человека.

Город снова будет невелик, хоть и много больше прежнего: от боровицкой изголови пройди шагов двести пятьдесят — и упрёшься в стену. А работы много. Обносят двор не тыном и не частоколом, а городнями. Это те же избяные, венчатые срубы, только без окон, без дверей. Их сруби в угол, да для крепости набей доверху землёй и камнями, да снаружи обмажь от пожара глиной, да от дождя покрой дранью, да поставь по трём углам города три подзорные башни, да ещё между ними две проездные башни, да с напольной стороны выкопай перед валом новый ров — словом сказать, хватит дела до самого лета, соображает хозяйственный Неждан.

   — Эй, володимирцы! Что рассолодели? — акает озорной московский голос. — На солнышко-то, знать, веселей смотреть, чем на работу?

С владимирскими плотниками у московлян всё время идут то шутливые, то сердитые перекоры. Владимирцы ведут стену вдоль Неглинной. Суздальцам и другим пришельцам доверили южный, москворецкий бок. А третью, самую опасную сторону крепостного треугольника взялись обработать сами московляне.

Они — лесные люди. Топором каждый из них владеет сызмала, как своими пятью пальцами. Им обидно, что залешане смотрят на них свысока и хвалятся более тонким будто бы плотницким искусством. Все три артели из кожи вон лезут, чтобы опередить одна другую по всем статьям. А Пётр Замятнич коварно разжигает их выгодную для дела вражду. Так научил его действовать князь Юрий, который чуть не каждую неделю шлёт из Киева гонцов, справляясь, как подвигается работа.

   — Полно браниться, не пора ли подраться? — добродушно окают владимирцы в ответ на задирчивый оклик московлянина.

Неждан окидывает владимирцев беглым взором. Они и не думают солодеть. Их румяные лица с ледяными сосульками на усах воодушевлены и сосредоточенны. От угла, что глядит на Волоколамскую дорогу, они вывели стену уж шагов на сорок. А московляне от того же угла не прошли в свой конец и двадцати шагов. И городни у владимирцев, что и говорить, сбиты на совесть, будто для жилья.

«Удальцы! — размышляет Неждан. — Не для себя робят, а успевают не хуже нашего. Честь свою берегут, это так. Только ради одной чести не стали бы так усердствовать. Видно, наша забота им не чужая, и дело у нас с ними — одно...»

Эта мысль бодрит Нежданово сердце ещё более, но додумывать её до конца недосуг. У него нынче великий день.

Сговорив гончара и ещё двух соседей, он подрядился с ними вчетвером исполнить работу, пугавшую других особенной сложностью: срубить проездную трёхъярусную башню. Сегодня в обед они окончили заготовку всех двенадцати венцов, составляющих первую, нижнюю связь. Остаётся её собрать.

Сколько себя ни проверяй, как ни мерь, а при сборке всегда могут вылезти наружу всякие промахи и изъяны. Любопытных же глаз будет довольно, и у всякого окажется в запасе колкое словцо.

Когда принялись собирать первый венец, натаскивая бревно на бревно и прилаживая их к вбитым в землю столбам, или, по-плотницки, стульям, появился ещё один неожиданный помощник — кудрявый кузнец-любечанин. Не мог высидеть старик дома, не вытерпел, приковылял по своей доброй воле с топором и сразу же закипятился так, будто за всю постройку отвечает он один.