— Я же вам сказал: мне кажется, Марта частенько ему помогала. Хотя она никогда и не признается. Как бы то ни было, тут вы попали пальцем в небо. У О'Гормана даже не хватило бы ни мозгов, ни характера, чтобы затеять какую-нибудь интригу. Я готов даже предположить, что он притворялся более глупым, чем был на самом деле. Но никто не сможет притворяться двадцать четыре часа в сутки и триста шестьдесят пять дней в году! Нет, Куинн. Возможна только одна причина, которая могла бы заставить его тащиться в контору поздно вечером, сквозь самую сильную бурю, какая когда-либо разражалась над этим Богом проклятом городишком. Он до смерти испугался того, что допустил ошибку и может потерять работу.

— Вы, похоже, нисколько в этом не сомневаетесь.

— Ни на секунду. Вы можете, сидя здесь, выдумывать интриги, тайные встречи, кошмарные заговоры и все такое прочее. Я — нет. Я знал О'Гормана.

— Вы тут поминали, что миссис О'Горман помогала ему в работе. Может, и еще в чем-нибудь?

— Послушайте, Куинн! — Ронда раздраженно хлопнул по столу ладонью. — Не забывайте: мы говорим о двух совершенно замечательных людях!

— Таких же замечательных, как та маленькая леди, о которой вы мне рассказывали? Ну, та, которую поймали с руками по локоть в кассе. Ронда, поверьте, я не пытаюсь испортить вам день, просто хочу по возможности разобраться.

— Понимаю, но эти самые возможности тут практически бесконечны. Не верите мне — спросите у шерифа. Полиция рассмотрела все мыслимые варианты, кроме разве что поджога и детоубийства. Может, вам было бы интересно взглянуть при случае на мою картотеку?

— И даже очень.

— Я сохранил ее полностью, потому что мы с Мартой — очень давние друзья. Ну, а еще потому, что у меня, честно говоря, всегда было ощущение: в любой момент это дело может снова всплыть. Вдруг какой-нибудь громила из Канзас-сити, или в Новом Орлеане, или в Сиэтле, арестованный по совершенно другому поводу, возьмет и признается в убийстве О'Гормана? Вот все и уладится раз и навсегда.

— А вы никогда не надеялись, что однажды сам О'Горман возьмет да и вернется?

— Было и такое. Хотя скорее от отчаяния. Понимаете, у него в тот вечер всего-то при себе и было: одежда, что на нем, машина и два однодолларовых банкнота в бумажнике. Семейную кассу Марта из рук не выпускала и, сколько у него при себе было, знала всегда до последнего цента.

— Из его гардероба никакая одежда не пропала?

— Нет.

— Был у него счет в банке?

— Общий с Мартой. Деньги он мог получить и без нее; позже она, конечно, об этом бы узнала, но не получал. И не занимал ни у кого.

— Заложить ничего не мог? Было у него что-нибудь ценное?

— Разве что наручные часы — они стоили около сотни. Марта подарила. Но их нашли в ящике письменного стола, — Ронда закурил еще одну сигарету, откинулся в кресле и уставился в потолок. — Кроме чисто физической возможности исчезнуть для такого шага должны быть еще какие-то психологические обоснования. А их нет. Больше того, с годами О'Горман стал полностью зависим от Марты. Да он бы без нее недели не прожил бы! Как малый ребенок.

— Маленькие детки в его возрасте порой становятся довольно надоедливы, — сухо заметил Куинн. — Может, полиция зря исключила детоубийство?

— Если это шутка, то весьма дурного тона.

— Ничего не поделаешь, у меня все такие.

— Я сейчас принесу картотеку, — Ронда поднялся. — Не знаю, зачем я это делаю? Разве что уж больно хочется, наконец, увидеть это дело закрытым. Тогда Марта, наконец, сможет снова подумать о замужестве. Она просто создана для того, чтобы быть идеальной женой. Эх, не видели вы ее в лучшей форме!

— Это точно. И вряд ли увижу.

— Такая живая, полная веселья…

— Товар не отвечает спросу, — перебил Куинн его излияния. — И я не на рынке.

— Вы слишком подозрительны.

— Таким уродился. Добавьте воспитание, квалификацию и природную наблюдательность.

Ронда вышел, а Куинн хмуро шлепнулся обратно в кресло. Отсюда он мог видеть торчащие над панелью три макушки: седую — Ронды, еще одну мужскую, весьма скромно остриженную, и сложную женскую прическу цвета японской хурмы.

«Рубашка, — думал он. — Именно эта рубашка не дает мне покоя. Лоскут одежды, зацепившийся за дверцу машины. В грозу. Под проливным дождем. Почему О'Горман не надел плащ? Или хотя бы пиджак?»

Ронда вернулся, неся два каталожных ящика с пометкой «Патрик О'Горман». В ящиках оказались вырезки из газет, фотографии, копии телеграмм и письма со штампами отделений полиции — в основном из Невады, Калифорнии и Аризоны, но нашлось несколько штук из самых отдаленных районов страны и даже из Мексики и Канады. Материалы были расположены в хронологическом порядке, но все равно, чтобы как следует в них разобраться, требовалось немало времени и терпения.

— Можно, я возьму их на ночь с собой? — попросил Куинн.

— Зачем?

— Вернусь в мотель и внимательно все изучу. Есть кое-какие моменты, в которых мне хотелось бы разобраться подробнее. Состояние машины, например. Был ли в ней обогреватель? И работал ли он?

— Ну, узнаете, и что это вам даст?

— Если действительно, как полагает миссис О'Горман, произошел несчастный случай, почему ее муж в такую страшную грозу вышел из дома, даже не надев пиджака?

Ронда уставился на него в полнейшем замешательстве.

— Вот уж не думал, — медленно проговорил он, — что наличие в машине обогревателя может иметь такое значение.

— Если бы только обогреватель, — вздохнул Куинн.

— Хорошо, возьмите материалы с собой. Может, найдете еще какие-нибудь мелочи, на которые мы не обратили внимания.

«ИСКЛЮЧАЯ САМОУБИЙСТВО, — думал тем временем Куинн. — МОЖЕТ БЫТЬ, МАРТА О'ГОРМАН СТАЛА СЛИШКОМ УСТАВАТЬ ОТ СВОЕГО МАЛЕНЬКОГО МАЛЬЧИКА ПАТРИКА?»

Его внимание сразу же привлек протокол показаний Марты О'Горман во время дознания у коронера:

«Это случилось около половины девятого вечера. Дети уже спали, я читала газету. Патрик весь вечер вел себя беспокойно, был очень взволнован; казалось, он никак не может принять какое-то важное решение. Наконец я спросила его, что случилось. Он сказал, что сделал ошибку в какой-то записи и хотел бы вернуться в контору, чтобы исправить ее, пока никто не заметил. Патрик всегда был таким ответственным… Извините, я не могу продолжать. Пожалуйста. О Боже, помоги мне…»

«Очень трогательно, — подумал Куинн. — Но факт остается фактом: дети спали, и Марта вполне могла покинуть дом вместе с Патриком».

Насчет обогревателя никаких данных не нашлось, хотя лоскут шерстяной фланели с пятнами крови обсуждался во всех подробностях. Группа крови действительно была та же, что и у О'Гормана; в самой фланели и Марта, и двое клерков — приятелей О'Гормана без труда узнали часть рубашки, которую он часто носил. Это была ярко-желтая, в черную клетку шотландка, по словам коллег, постоянный предмет для шуток: из-за этой рубашки О'Гормана прозвали в конторе «Ирландцем, который носит шотландку».

— Хорошо, — проговорил Куинн, обращаясь к куче бланков. — Предположим, я — О'Горман. Мне до чертиков надоело быть маленьким пай-мальчиком. Я хочу сбежать и посмотреть мир. Однако объясниться с Мартой начистоту мне не по силам. Поэтому я должен исчезнуть. Я надеваю приметную рубашку, в которой меня видели множество людей. Тщательно выбираю время, когда вода в реке стоит высоко и вдобавок идет дождь. Выезжаю на мост, рву рубашку, пятнаю выдранный клок собственной кровью, цепляю на дверцу и сбрасываю машину в реку. Что потом? А потом я остаюсь в одном белье под проливным дождем, в грозу, в трех милях от города и с двумя долларами в зубах. Очень трогательно. Браво, О'Горман! Ничего не скажешь, действительно, грандиозный замысел!

Часов в девять вечера он внезапно почувствовал все усиливающееся желание, чтобы версия с незнакомым хичхайкером оказалась верна.

Проголодавшись, Куинн заскочил перекусить в «Эль Бокадо» — небольшое заведение, расположенное напротив его мотеля. С общественным питанием в Чикоте дела обстояли неважно, и бар был битком набит фермерами в необъятных «стетсонах» и нефтяниками в не первой свежести комбинезонах. Женщин почти не было. Хотя часы показывали всего девять вечера, несколько фермерских подружек уже вовсю ссорились со своими спутниками, доказывая, что не позже двенадцати надо ехать по домам. Квартет неловких застенчивых девушек праздновал день рождения одной из них, производя шума больше, чем две проститутки, окопавшиеся в баре. Какая-то женщина лет тридцати с надменным выражением лица замерла у входа. На ней были голубой тюрбан, очки в роговой оправе и ни намека на косметику — в общем, выглядела она так, будто только что вошла, считая, что это по меньшей мере ежегодное собрание Ассоциации молодых христианок, и теперь собирается с духом, чтобы удалиться.