В палате остался один Василий, с ногами забравшийся на сундук, что стоял возле двери. Не замечая, видно, его, Дмитрий Иванович опустился на колени перед иконой Спасителя, лик которого был грозен и торжественно суров.

— Господи, когда Ты в ярости, не обличай меня, а когда Ты в гневе, не наказывай меня, — донесся до Василия негромкий голос отца. — Ведь и так Твои стрелы вонзились в меня, ведь и так всегда я чувствую над собой руку Твою, — Отец касался челом пола в глубоком поклоне, размашисто накладывал на себя крест, продолжал просительно: — Остался я среди желающих мне зла и смерти, кричащих о гибели моей и жаждущих погубить меня… Господи, Ты услышишь, я надеюсь на Тебя… И я сказал себе: не восторжествуют враги мои, величающиеся надо мною, чуть дрогнет нога моя… Господи, не покинь меня, не удаляйся от меня, спеши на помощь мне, Спаситель мой!

Окончив молитву, отец выпрямился, наложил на себя крест в остатний раз, а после этого сел на скамью в задумчивости с искаженным печалью лицом.

— А как ты его казнишь — мечом? — негромко спросил Василий. Отец вздрогнул и резко повернулся, не сразу смог найтись с ответом.

— Вот что, сын… — Он замолк, подыскивая слова. — Многое ты знаешь, а понять тебе еще не все дано. Мне и то трудно все уразуметь, так что ты уже повремени и пока забудь о том, что слышал здесь.

Из этих слов отца Василий понял, что на Кучково поле его не возьмут, и вот теперь тайком пробирался в то подгородное урочище, что недалеко от Владимирской дороги. Случайно ли отец выбрал для казни это место, примыкавшее к кремлевской горе и покрытое пашнями? В самом названии его таилось что-то ужасное, жестокое и роковое: много россказней про него слышал Василий, но толком так и не мог понять, то ли тут князь Юрий Долгорукий казнил боярина Кучку, то ли Кучковичи убили его сына Андрея Боголюбского, и убийство само будто произошло из-за какой-то любовной истории (когда рассказывал о ней Василию троюродник Иван, то снизил голос до шепота и оглянулся по сторонам — не подслушивает ли кто из взрослых?), — словом, была тут пролита кровь при каких-то исключительных обстоятельствах. И вот еще должна пролиться…

К месту казни, где стояли на помосте обшитое тонкими листами золота кресло великого князя и покрытые дорогими коврами переметные скамьи для бояр, Василий пробиться не смог — много уж скопилось народа со всех сторон большого квадрата, образованного стражниками в кольчугах, с копьями при щитах. И голоса тиуна, объявлявшего решение великого князя, не слышал, а о том, как был приведен в исполнение приговор, мог судить лишь по возбужденному говору и выкрикам наблюдавших казнь людей.

— Пригож собой-то… Жалко.

— Иуда тоже был пригожим!

— Отец-то его радетельный был.

— Знать, великому князю не по нутру.

— А казнитель-то… Мешок ему на голову.

— Остер меч, ну остер!

И вдруг толпа ахнула, многие зарыдали в голос. И это больше всего поразило Василия. Он не думал, конечно, что люди будут радоваться и ликовать, но и что великого князя осуждать да казненного оплакивать станут, никак не ждал.

Народ как-то враз, одной волной отхлынул от лобного места, Василия, как щепку, потащило людским водоворотом, и он сумел остановиться уж только возле рва с водой, что начинался от берега Неглинной. И тут увидел Юрика с Янгой. Бросился к ним, закричал сердито:

— Я же вам велел… — И осекся: Янга встретила его остановившимися, твердыми и блестящими глазами, словно мокрые кремневые камешки. — Ты что смотришь, как дикая?

— Ты плохой! И отец твой плохой! Все вы, князья, убивцы! — выкрикнула она в ответ и даже топнула ногой.

Василий, не раздумывая, тут же ударил ее резко и без замаха по лицу. Янга покачнулась, но не упала. Глаза ее сразу стали испуганными и жалкими, она боялась, что он ударит еще, будет избивать больно и жестоко. Но он так же непроизвольно, как ударил, положил ей руку на костлявое плечико, выступавшее из-под белой узкой проймы сарафана, попросил:

— Не надо, Янга, айда домой.

Она болезненно дернулась, отступила на шаг и тут же разрыдалась, встряхивая головой. Мокрое лицо ее сморщилось, она стала похожа на маленькую несчастную старушку.

— Янга, Янга, ударь его тоже! — с плачем кинулся к ней Юрик.

А она еще сильней замотала головой, заревела в голос и еще раз топнула своей обмороженной, в рубцах и шрамах ногой.

Она ничего не хотела слышать, ничего не хотела понимать, плакала, пока не обессилела, один раз даже упала, осаднив до крови коленку. Василий смог наконец повести ее домой, держа под руку, а Юрик шел сзади и нес желтую ленту, которая выпала из короткой растрепавшейся косички Янги.

Сергий Радонежский еще при жизни своей прослыл великим чудотворцем. Рассказывали самовидцы, как он наложением святого креста усмирял разъяренного медведя в лесу, и тот, будто ласковый теленок, брал из его рук горбушку хлеба. А как радовались монахи, когда по молитве Сергия ударил близ обители в овраге родник — не надо им было теперь носить на коромыслах в тяжелых деревянных ведрах воду издалека, а библейский рассказ о том, как извел воду Моисей во время бегства евреев из Египта, обрел для них полнейшую истинность и правдоподобность. Немало приходило в монастырь людей хворых, убогих, наслышанных о чудодейственном врачевании Сергия. Скольким несчастным заговорил он кровь, скольким занедужившим их болезни рукой снял! А однажды пришел в обитель бесноватый вельможа, которому, подобно одержимому легионом бесов человеку в стране Гадаринской, никто не мог помочь. И подобно самому Спасителю, словом исцелявшему бесноватых, и Сергий с помощью креста и молитвы изгнал нечистый дух из вельможи, и тот ушел из монастыря совершенно здоровым.

Много и других дивных вещей творил игумен, и свидетели его деяний убеждались снова и снова в святости и богоносности старца. Не иначе как чудом, озарением свыше объясняли они и его пророческие слова о судьбе Митяя.

Был Митяй личностью незаурядной: при необыкновенной наружной сановитости и красоте, при таком голосе, который делал ею незаменимым певцом и чтецом, он был умен и образован, был назидателен в духовной беседе, равно как в светской или мирской, был прекрасным помощником великому князю в серьезных делах и обладал теми качествами, которые могли бы снискать ему всеобщую любовь. Невозможно заподозрить Сергия Радонежского, являвшегося нравственным образцом для каждого русского человека, в ревности к Митяю, и можно только предположить, что противна ему была страсть Митяя к пышности, к роскоши, щегольству, стремление превосходить всех вельмож и епископов одеждами и количеством слуг и отроков. И то, наверное, не нравилось еще Сергию, что уж очень решителен был Митяй: поначалу он даже вознамеривался выйти из повиновения вселенского собора, решать вопрос о русском митрополите без константинопольского патриарха, единственно волей своих епископов. А когда нашелся противник этому — епископ суздальский Дионисий, который, возможно, сам мечтал стать духовным владыкой, да еще поддержал его и Сергий Радонежский, вовсе всякую мерку потерял Митяй — пригрозил уничтожить Сергиев монастырь, а с Дионисия скрижали спороть, сказав ему: «Ты меня назвал попом, но подожди немного, вот я приду из Константинополя от патриарха и тогда сделаю из тебя меньше чем попа».

Благочестивому Сергию и поступки, и речи такие могли не просто не понравиться, но позволили совершенно точно предсказать, что может ждать этого человека в будущем. Да и самого Митяя вряд ли могло оставить в душевном равновесии и спокойствии тяжкое пророчество чудотворца, и надо думать, не раз вспоминал он слова, сказанные с несокрушимой убежденностью:

— Однако не увидеть Митяю Царьграда.

Поначалу казалось, что все хорошо у Митяя складывается; Отправляли его в Византию очень торжественно: до Оки, где граница между Московским и Рязанским княжествами проходит, его свиту из шести митрополичьих бояр, трех архимандритов, дворовых людей, двух толмачей-переводчиков с греческого да татарского, одного печатника, множества игуменов, попов, дьяков, монахов и слуг провожали князья и бояре. Дмитрий Иванович дал Митяю по его очень даже нескромной, если не сказать дерзкой, просьбе харатии — чистые бумаги с печатями, сказал: