Конюшие вдвоем подняли Василия в седло, с двух сторон придерживали стремена.

— Выходи на Кунью волость, там встретимся, — услышал он из темного проема конюшни голос отца.

Василий поправил притороченные сбоку лук и кожаный колчан, отвел назад, чтобы нечаянно не поломать оперенные концы червленых стрел, потрогал витую, украшенную яхонтами, сердоликом и бирюзой рукоятку харалужного клинка, только вчера еще откованного на его глазах лучшим московским оружейником. Закаленный в воздушной струе на полном скаку лошади клинок — надежный и острый, от прикосновения к нему сразу прибавилось сил и решительности. Однако спросил все же, сдерживая нетерпеливо приплясывающего на месте скакуна:

— Одному ехать?

— Иль забоялся? — вопросом ответил отец.

Конечно, пробираться одному через глухой, малознакомый лес, да еще в темноте, было страшно, но только страшнее было признаться в этом. Василий ослабил поводья, понужнул стременами коня, который взял сразу с места в карьер, и понесся через кремлевскую площадь, затем мимо жавшихся друг к другу строений, мимо цветущих яблоневых садов, спустился к Фроло-Лавровским воротам. Возле глухой монастырской ограды чуть придержал коня, оглянулся, будто невзначай, прислушался. Убедился, не зная, радоваться или тревожиться, — не слышно стука копыт, никто не сопровождает, хотя и Боброк и Вельяминов стояли на подворье с оседланными конями. Резко послал лошадь, чтобы не думать ни о чем, кроме скачки. Миновал кремлевские ворота и очутился среди беспорядочно стоявших домов: одни липнут друг к другу, другие спрятаны за высокими заборами, третьи выдвинулись прямо на дорогу. Перемешаны без разбору боярские дворы и бедняцкие избы, каменные храмы и деревянные часовни, яблоневые сады и заросшие чертополохом пустыри.

Заорал было петух, но тут же смолк, испуганный перестуком копыт. Но его услыхали кочеты в других дворах, сначала ближних, затем дальше и дальше, пока не очнулись ото сна и самые окраинные. По петушиным голосам судя, город бесконечно огромен, и не зря Посад назывался великим.

Голубой предутренний холодок стлался над еще не проснувшейся Москвой. Кое-где, видно, уже затопили печи, и ветерок доносил порывами аромат печеного хлеба, перебивавший летучий дух цветущих яблонь.

Кончились плетни и частоколы Посада. Зло и вразнобой загавкали собаки расположенной на берегу Яузы псарни, но их голоса подавлял шум падавшей с мельничной плотины воды. Но вскоре все звуки остались где-то позади. Василий явственно слышал, как цокали подковы его лошади по гулким бревнам моста.

После выезда на кулишки, грязи да гнилища Голубь сам перешел на шаг — вяз по венчик в маристой почве: пошли потные места, мокрые весной и во время долгого ненастья. Но на ополье дорога снова стала твердой, снова княжич пришпорил коня и, замирая от сладкого ужаса, решительно врезался в белый вязкий туман, стоявший стеной перед лесной чащобой.

Конь натыкался на кусты, испуганно прядал ушами. Василий успокаивал его, поглаживал по влажной шее, шептал ласковые слова, успокаиваясь и сам. Он ничего не видел в темноте, но лес казался зрячим.

Отец наказывал по пути на охоту посмотреть, как теребится путь в бору на Глухарином болоте — рубится лес, прокладываются по топким местам гати, мостятся мосты. Почему именно Василий должен был смотреть? Отец ответил, что надо сохранить в секрете этот новый путь, чтобы о нем не прознали как-нибудь враги — литовцы ли с запада, татары ли с юго-востока. Это, конечно, верно, но только мало разве у отца близких бояр и воевод, которым он во всем доверяется?

В бору было влажно и прохладно. Солнце уже зазолотилось на верхушках самых высоких сосен, но земля под ногами лошади по-прежнему не различалась. Василий внимательно осматривался по сторонам, отыскивая зарубки и приметы, памятуя: дорогу в лесу надо вверху искать.

Он много раз бывал в темном бору, но всегда не один, с кем-нибудь, а это, оказывается, совсем-совсем иное дело. И откуда берется столько звуков, непонятных, а потому настораживающих и пугающих: кто-то постоянно вскрикивает, рычит, свистит, хрюкает… Нешто это злые духи, лешие? Это лешие как раз свистят по-соловьиному, кричат по-звериному, шипят по-змеиному, так что уплетаются травушки-муравы, а цветочки лазоревые осыпаются. Где они там, не разглядишь их в дремучем лесу… Одни из них высокие, в рост деревьев, другие — вровень с кустами, но не видно ни тех, ни других. И те и Другие с рогами и хвостами, пока им нечего делать, они проигрывают друг другу в шашки зайцев, а увидят человека — обрадуются и давай его запугивать, запутывать, обходить, а потом от радости станут хохотать, бить в ладоши и петь песни без слов… Верно говорят, что ходить в лесу — видеть смерть на носу.

— Щур меня, чур-чур! Храни меня пращур!

Но может, это и не лешие, может, невинные зверушки, сами испугавшиеся всхрапывающего и ломающего сушняк коня? Подумал так — и страх отлетел совсем. И рассвет словно заторопился, в лесу развиднелось настолько, что стали различимы устилающие сплошным ковром лес сухие хвойные иглы. Боброк говорил, что они не гниют и глушат землю, не дают расти даже грибам, но зато надежно сохраняют влагу, потому-то здесь родятся болота и берут начало многие реки.

Трудно одному в лесу ночью, но и при свете дня не легче: деревья похожи одно на другое, как похожи капли росы, и нет будто бы двух разных. Можно поверить, что в этих лесах в летнее время целые рати блукали и, идя друг против друга, расходились в разные стороны и не могли встретиться. Так именно случилось однажды в начале июня между Москвой и Владимиром во время княжеской усобицы в 1176 году. Князь Михалко Юрьевич шел из Москвы полком к Владимиру, а противник его Ярополк тем же путем ехал на Москву. Но кровопролитие не произошло, так как обе рати Божиим промыслом минустася в лесах. Да, очень даже можно в это поверить. Если бы не пометины на деревьях — вон ветка заломленная, а вон затекший смоляной рубец от топора, — то и Василий наверняка бы минустася, не Божиим, так лешиим промыслом.

Кончается лес красный, начинается черный, лиственный. Здесь земля уже не мертвым ковром покрыта, здесь и под ногами жизнь — повсюду в мелком папоротнике и под гнилыми листьями мостятся грибы. Через кудрявые шапки осин, лип, берез едва пробиваются солнечные лучи, все-таки тут не так страшно — и отметин больше, и отыскать их легче. Кроме путейных знаков встречаются знамена — отметины бортников на дельных деревьях, таких, значит, где есть борти — дупла для пчел. Знамена свежие — бортники уже провели весенний обход своих ухожей, тех участков лесов, которые закреплены за ними княжеским указом, осмотрели и очистили борти, удалили заплесневевшую сушь и очистили дупла от вымерших за зиму пчелиных семей. Первого августа поступит в княжескую братьяницу первый сладкий урожай липца — соты с зеленым медом. Все лето будут трудиться пчелки, а у бортников одна забота — охранять дупло от медведей, которые ладно бы просто мед ведали, а то как жадные и безумные люди поступают — выгребают борть начисто, ничего не оставляя для корма пчелам на зиму.

Бортнические знамена все чаще и чаще — значит, начался Васильцев стан. Тут должно быть еще и множество дуплянок из обрубков старых деревьев — гоголиные ловы: яйца птиц промышляют здешние крестьяне, два мальчика недавно отсюда привели в Москву по реке лодку, доверху наполненную яйцами уток, гусей, лебедей, журавлей, гоголей и других птиц. Верно, чуть не на каждом дереве гоголиные домики. Сейчас пойдет осиновый перелесок, а за ним путь протеребленный, про который наказывал отец. Вот они, осины: ветра нет, а они все равно как в лихорадке… Это потому, что крест, на котором распяли Спасителя, был из осины сделан, и в наказание за это Бог обрек это дерево на вечную дрожь… Наконец-то — новенькая, замощенная краснолесьем дорога! Хороша — сухая и гладкая, так и донесем великому князю! Подстегнул ретивого коня, а Голубь и сам, обрадовавшись хорошему пути, припустился в веселой скачи, обгоняя лесное эхо, рожденное стуком копыт.