Козински: У меня нет объяснения. Обычно издательства получают тысячи рукописей каждый день – естественно, что прочитать их все нет никакой возможности, отсюда они надеются, что отборочный процесс будет осуществлен литературными агентами. Этот эксперимент говорит о том, что никто к рукописи не относится серьезно и, скорее всего, даже не читал ее.

Минчин: Ваши любимые писатели XIX и XX веков?

Козински: Современных нет, в прошлом есть. Но лучше заменим слово «любимые» на «тех, кого я всегда читаю». Бальзак, Стендаль, Куприн, Моэм, Голсуорси, Оскар Уайльд – все, что он написал, ради удовольствия одного языка. Гамсун, Ремарк, Мопассан, Лермонтов, Томас Вулф, все, что написал, Рильке.

Минчин: Ваше мнение о русской литературе?

Козински: Для меня величие русской литературы было в том, что в ней впервые возникла другая духовная форма, помимо религии. Новая духовная форма, которая позволила мужчине и женщине воспринять себя в качестве героических фигур, находящихся в конфликте не только с обществом, но с самим собою. Отсюда возникла новая топография в бытии, до этого подобную функцию выполнял театр. Но театр имел одно большое затруднение: вы всегда наблюдали актера, преподносящего вам диалоги, потому зритель в театре никогда не представлял себя в этой роли – существовал актер. Величие литературы, русской литературы, что она открыла Внутренний Театр. Полную панораму его. Возьмите «Войну и мир» – там есть все: философия жизни, философия общества и в то же время это абсолютно интимный роман. По какой-то необъяснимой причине русским удалось открыть новое духовное измерение, которое называлось Великий Русский Роман. Следовательно, все те, кто хотел определить себя, не нуждались больше ни в политической науке, ни в религии. Можно было спокойно жить без Маркса или Ленина, или Плеханова, можно было жить и без Христа или Магомета. Кстати, в то время можно уже наблюдать «автобиографический» метод, как все бросились за Тургеневым, спрашивая: «это действительно случилось, что вы бежали от пожара на корабле»? И бедный Тургенев прошел через всю свою жизнь, пытаясь объяснить, что в действительности случилось на корабле (даже описывая на смертном одре об этом по-французски), когда, предположительно, кто-то закричал: огонь! и в этот момент Тургенев, предположительно, побежал. И кто, к черту, волнуется о том, что случилось на этом корабле, учитывая, какой огонь Тургенев принес нам всем! Но если вы хотите разрушить чары литературы, ковыряясь в автобиографичности происшествия, вы становитесь сталинцем, задающим вопрос: «Расскажите, товарищ Тургенев, какое ваше отношение к огню?»

Минчин: Вы чувствуете себя частью американской литературы или до сих пор считаете себя изгоем?

Козински: Очень пространный вопрос. Каждый писатель – изгнанник, литература по необходимости изгоняет писателя, который должен стоять слегка в стороне, от своего собственного опыта, иначе он не сможет изобразить ничего, кроме маленьких специфических зарисовок. Писатель по необходимости изгоняет себя из стада, так он должен стоять на обочине, отступить на нее. И в этот момент вы видите себя, садящегося за машинку или склоняющегося над все терпящей бумагой и выполняющего функцию духовного изгнанника. Считаю ли я себя американским писателем – и да и нет, смотря кто будет писать историю американской литературы, даже американские, урожденные писатели в своей стране, считают себя изгнанниками – я знаю достаточно.

Минчин: В моем сознании вы попадаете в нишу, где стоит Набоков, пришедший из другой культуры; нельзя сказать, что он американский писатель или русский писатель или швейцарский писатель, он между, он – Набоков – писатель. То, как я думаю о вас, но они вас вставляют в американскую литературу. Я не говорю, что это хорошо или плохо. Но первые двадцать пять лет, которые формировали вас по-всякому и как писателя, принадлежали восточноевропейской культуре и жизни?

Козински: Да, так произошло; некоторые из моих книг уже учат в школе и прочее, так что меня записали в американскую литературу, но я не думаю, что это имеет какую-то разницу. Это очень легко вам и мне – критиковать американскую культуру, которую мы считаем жестче. Но это не совсем так – это другая культура. Точно так же, как мы, европейцы, привнесли многое в создание коммунизма и нацизма, которые были созданы в Европе (коммунизм, я имею в виду), сталинскую партию, то есть тоталитаризм. Американцы не создали этого, создали это мы. Американцы, в свою очередь, внесли громадную лепту в выражение жизни через секс. Который до этого выражался или в форме подавления, или запрета, или в медицинской науке, или Фрейдом (интересная литература, которого я просто читаю как одного из выдающихся писателей XX века). Нет сомнения, что американский взнос в понятие индивидуальной свободы больше, чем чей бы то ни было со времен греков. Отсюда публикации, как «Плейбой», духовно настолько же важны, как публикации по философии, литературе или социологии. И только когда у нас отберут эти свободы, как в Советском Союзе, тогда только мы поймем, как велики и важны были они. Включая, читать «Плейбой» или нет. И если нет этой свободы, выбора, мы – несвободны.

Минчин: Какой из романов ваших вы читаете лучшим?

Козински: Следующий. Тот, который я только что написал и сдал к публикации. Но о каждой написанной книге в свое время я считал, что она лучшая.

Минчин: Были ли у вас учителя?

Козински: Мой учитель социологии в Польше. Мои романы обязаны социологии больше, чем литературе. Из писателей – поляк Жеромский, поэт Тувим.

Минчин: Что-то меняется в культуре Польши, если они решили публиковать ваш роман «Слепое свидание»?

Козински: Пока что я видел одну страницу в газете. Роман переводится на польский переводчиком, и главное издательство Польши заключило со мной контракт, но это ничего не значит, так как даже в Америке очень часто никто не выполняет условия контракта.

Минчин: Ваши будущие планы? Над чем работаете сейчас?

Козински: Сейчас? Ни над чем, я пустой сейчас. Новый роман выходит в июне. Я многое ожидаю от своей апрельской поездки в Польшу, после тридцати лет отсутствия, может, это что-то принесет мне, какую-то идею.

Минчин: Вы верите, что в один прекрасный день все ваши романы могут быть переведены на русский, польский и другие языки Восточной Европы?

Козински: Абсолютно.

Минчин: О вашем детстве?

Любимов: У меня биография как у Щепкина: «сын крепостного», но я не сын – дед у меня был крепостной мужик, потом он был раскулачен (на восьмом десятке) и выброшен в снег из собственного жилища. Он не понял – думал, что просто хулиганы пришли, и стал защищать дом; его избили, конечно, и бросили в сугроб. От этого у него был инсульт. Я его встречал на Ярославском вокзале, так как отец в это время, по-моему, сидел в тюрьме. Я хорошо запомнил, как дед дал мне – он был с бабушкой, ехали мы на извозчике зимой, жили мы на Плющихе, в Земледельческом переулке – когда я носил его тючки на третий этаж, серебряный рубль. Я был очень смущен и отказывался брать, на что он сказал: «Возьми и запомни – за работу надо платить, иначе все развалится и никакой жизни не будет». Позже дед водил меня в церковь и я даже прислуживал там.

Минчин: У вас больше воспоминаний детства связано с дедушкой, чем с папой?

Любимов: Нет, и с папой очень многое связано. Хотя иногда и унизительных воспоминаний: например, как два балбеса, я и мой умерший брат Давид, посмели папе сказать: «и правильно вас сажали», «вы отсталый тип». Отец был человек спонтанный, хотя и выдержанный, со всего размаху он влепил брату сильную пощечину. Брат ушел из дома, а я ушел за ним, потом бедная мама нас вернула. Мама была и учительницей, и бухгалтером. Всего нас было четверо детей, но сейчас осталась одна сестра, она там живет и мой старший сын тоже там живет. Папа женился на маме с определенной целью: чтобы смягчить репрессии, так как он был «лишенец», числился в списках, и я, например, не мог поступить тогда в десятилетку, а должен был идти в ФЗУ Мосэнерго и сперва заработать рабочий стаж. Поэтому, когда меня «дорогие товарищи» выгнали, то в моей трудовой книжке к моему 70-летию стаж рабочий – поверите или нет – исчисляется с четырнадцати лет. Кстати, я был монтером высокой квалификации, так что они не постеснялись и выгнали рабочего человека.