Минчин: Никита еще и очень хороший характерный актер.

Биссет: Я слышала. Меня заинтересовал фильм, который они делали. Несколько ролей было, которые я хотела бы сыграть. И когда я увидела, подумала: «О, Господи, я хотела бы сыграть эту женщину…»

Минчин: Вы предложили Никите?

Биссет: Нет, я постеснялась. К тому же возраст…

Минчин: У него заняло полтора года сделать этот фильм, и бедная Джулия Ормонд – я брал у нее интервью в Нью-Йорке – жаловалась: почему так невероятно долго?

Биссет: Я слышала, что ей было трудно на съемках.

Минчин: Но она стоик.

Биссет: Да, она стоик, она хорошая актриса. Мне было бы интересно с ней поработать. Она могла бы быть моей «дочерью».

Минчин: В ней есть что-то…

Биссет: Английское.

Минчин: Причем английское сценическое. Американцы совершенно слабы на сцене. При всей их силе на экране они абсолютно беспомощны на театральной сцене.

Биссет: О, это неправда!

Минчин: Я видел Аль Пачино в маленьком театре в Гринич-Виллидж в «Американском буйволе». Это было не просто плохо, а ужасно, хотя он мой любимый актер. Фэй Данауэй провалилась со своим спектаклем на Бродвее в первую же неделю, и его сняли после шести спектаклей. Помимо всего прочего, пьеса была ужасной.

Русские и английские актеры могут и играют на сцене, американские актеры не знают, что делать с собой и как вести себя на «живой» театральной сцене. У них нет в запасе 20–30 дублей. Сцена – это живое действие, происходящее при зрителе.

Биссет: Здесь нет таких актерских школ.

Минчин: Значит, вы подтверждаете мой постулат и мои наблюдения. Я говорю это не в обиду им: в Америке просто нет сценической школы, нет традиции.

Биссет: У меня не было школы, но мне кажется, что я играю достаточно неплохо.

Минчин: Да, но вы родились и росли в стране с великой школой театра.

Биссет: Я никогда не была на сцене. Но всегда хотела сыграть на ней.

Минчин: Я уверен, что рано или поздно это произойдет. Например, в Москве…

Биссет: Хотелось бы в Лос-Анджелесе, на моей территории и на моем родном языке.

Минчин: Все мечты рано или поздно сбываются. И если они сбывались у вас до сих пор, благодаря вашему таланту и решительности, они будут сбываться и в будущем.

Биссет: Спасибо за добрые слова.

Минчин: Иосиф, где вы родились?

Бродский: В Ленинграде, но это скучно и неинтересно.

Минчин: Кем были ваши родители?

Бродский: Отец – фотограф, мать – кто-то еще; Саша, честно, я ожидал, что это будет оригинальней.

Минчин: Я прочитал ваше «Посвящается Ялте». Иосиф, это просто гениально.

Бродский: Ну не гениально, но хорошо.

Минчин: Откуда вы знаете, что это хорошо?

Бродский: Все, что я делаю, – это хорошо, иначе я не делаю.

Минчин: Вы прочитали стихи Беллы, которые я вам давал?[1] (Последняя подборка в «Новом мире», в конце 70-х.)

Бродский: Да. Не понравились совершенно.

Минчин: Почему?

Бродский: Слишком манерная Белла, да? И стихи такие.

Минчин: Жаль, мне очень понравились; думаю, это ее лучшие стихи. А Вознесенский вам нравится?

Бродский: Это вообще не поэзия, это нечто другое.

Минчин: А Евтушенко?

Бродский: Евтух? Талантливый мужик, талантливый.

Минчин: Неизвестный Рейн – он вам как? Я слышал, что он был вашим учителем?

Бродский: Ну, учителем он моим никогда не был. (У гениального Бродского не может быть учителей! – А. М.) Но мы с ним довольно близко общались, что-то могло повлиять.

Минчин: Кто же тогда вам нравится из современных поэтов в России?

Бродский: Рейн хорош, но он не опубликован там. Так что он сам по себе. Пожалуй, никто. Впрочем, вспомнил: Александр Кушнер, он живет в Ленинграде, он действительно поэт. (О вкусах не спорят: в 1987 году я слушал его по приезде в Нью-Йорк и чуть не умер с тоски. – А. М.)

Минчин: А кто-нибудь из прозаиков нравится?

Бродский: На ум сразу кто-то один не приходит.

Минчин: А Битов, «Пушкинский дом» – вы читали?

Бродский: Читал.

Минчин: И как?

Бродский: Никак.

Минчин: Карл все носится с Соколовым, считает, что «Школа для дураков» – лучшая книга, которую «Ардис» за все годы опубликовал.

Бродский: Он давал мне ее на отзыв, до публикации. У нас в Питере так мужики в 50-х писали (в стол), никто и не думал это публиковать.

Минчин: Так кто-нибудь нравится вам в прозе?

Бродский: С вами, прозаиками, вообще нелегко, не так просто разобраться, как с поэтами, да? И хотя я считаю прозу более «презренной» и гораздо ниже, чем поэзию… Да и вообще, разговор о поэзии и прозе давний, если вы заметили, тянется через века… Поэтому, возвращаясь к заданному вопросу: одного кого-то нет.

Минчин: Я только что прочитал «Ожог» Аксенова…

Бродский: Ну и как? (Впервые мелькнула искра интереса в бесцветных невыразительных глазах.)

Минчин: Очень сильный роман, великолепно написан.

Бродский: Да? Вы так считаете? Я с трудом продрался через 1-ю часть. Карл дал для прочтения.

Минчин: А я читал только 2-ю часть (Карл дал для корректирования), обязательно прочтите, хорошо написано.

Бродский: Не думаю, но посмотрим.

Минчин: Кто-нибудь еще, из прозаиков?

Бродский: Я, по-моему, никого не назвал.

Минчин: Ну а великий Солженицын?

Бродский: Эх-х… (Взмах рукой, выражающий «пустое это все».)

Минчин: Оставим современников, среди которых вы, безусловно, первый в забеге…

Бродский: Я так не считаю, я – в стороне, ни с кем никуда не бегу. А что, кто-то бежит?

Минчин: Я образно выразился, это образ такой.

Бродский: Странные у вас образы, Саша.

Минчин: Я с вами себя очень стесненно чувствую и неестественно говорю…

Бродский: Может, не стоить говорить?

Минчин: Тогда возьмем целый XX век: кто, вы считаете, был лучшим?

Бродский: В русской поэзии – Мандельштам, Цветаева ближе мне, а вообще для меня единственная Поэзия, что можно ею назвать, да? – это великая четверка: Мандельштам, Цветаева, Ахматова, Пастернак.

Минчин: А Гумилев, прекрасный поэт?

Бродский: Для меня он не поэт вообще.

Минчин: Вы серьезно?

Бродский: Вполне.

Минчин: Что тогда Есенин, Блок, Бальмонт, Белый, И. Анненский, Мережковский, Кузмин, Волошин?

Бродский: Блок еще ничего. Вы же меня спросили о действительной поэзии, я вам ответил: только эта четверка. Из течений единственное, которое представляло Поэзию, – акмеизм.

Минчин: Я слышал, что вы не пришлись по душе Великой Вдове?

Бродский: А, да, я заявился к ней пьяный, старушка этого очень не любила.

Минчин: Ваши стихи, я слышал, тоже… неужели такое может быть, ведь…

Бродский: Это дело вкуса, кому какие стихи нравятся.