— Глупости. Ей еще все завидовать станут, а если что скажут, так по зависти.

— Но скажут же… а она… огорчится.

— Если ее выдадут за этого павлина, она еще больше огорчится, это я тебе обещаю.

— А отец? На его место и так… ну, сам знаешь, — очень хороший сын Жан даже после всего выпитого помнит, что кое-каких имен в кабаках не называют. Потому что узнать их с Джеймсом, может, и узнают — Орлеан город большой, но тесный, здесь как дома — шагу ни сделаешь, чтобы не налететь на знакомого, но мало ли о ком могут говорить двое приятелей, сидящих в углу. О ком, о чем… а если имен нет, так и любопытному уху зацепиться не за что. — Это же какой повод будет…

— А… сюзерен твоего отца, что, самоубийца? — Хотя… хотя не такой уж глупый был бы шаг. Если Клод провалит дело, его можно будет укоротить, даже буквально, желающие поддержать эту меру найдутся во множестве. А если не провалит… тоже неплохо. Потому что, сделавшись коннетаблем, Клод под королевскую партию копать перестанет почти наверняка. Только, чтобы до этого додуматься, нужно хорошо знать Клода и понимать, как эта статуя самовлюбленная ценит свое слово.

Осторожный сын достойного отца хлопает глазами — трудно соображать, только здесь уже кувшинов шесть выхлебали, а что было до того, припомнить трудно… ясно только, что много. Ему и не надо соображать, сделал бы то, что пойдет всем на пользу — а там уж как-нибудь. Не станет король избавляться от коннетабля, не тот повод, и не нужен ему никакой повод, у него причины нет, а вот причины укоротить Клода на голову — есть, а повода пока еще нет. И не одна в Аурелии невеста, да и не самую ценную послу отдают. Найдется и замена.

— Ты чего хочешь? Жениться или всем угодить?

— Жениться… но… чтобы если попало, то по мне.

Да чтоб тебя… это и так понятно.

— У тебя времени осталось совсем чуть-чуть… это ж война. Они начать до середины лета должны, иначе каюк вашему Марселю.

— Ну… я не знаю! — взвыл в отчаянии Жан. — Ну надо как-то так…

Им всем тут нужно «как-то так», думает Джеймс. Чтобы Марсель освободился как-то так — и лучше без посла и Папы, но чтоб ни одну армию не пошевелить; чтоб в Каледонии все как-то так, сами собой, унялись и подчинились законному правлению; чтобы в Альбе как-то так вдруг забыли о том, что на севере такая вкусная земля, которую очень хочется слопать…

А мне нужно «хоть как-нибудь»… но, кажется, это не тот город. И протрезвел я почти, вот незадача.

— Т-ты пон-нимаешь, — продолжает Жан, он-то не протрезвел, вот, кажется, куда хмель удрал… — Я все понимаю. Что нужно взять и сделать. Но я не хочу, чтобы отцу, чтобы ей было плохо. Никому. Только мне. Понимаешь? Это же мне надо?

— Ты… — нет, про дурака мы пропустим, — ты не о том думаешь… ты мне скажи, что с девочкой будет, если ты ничего не сделаешь?

А не была бы Карлотта такой прелестью, совершенно беззлобным и безвредным созданием, так и можно было бы на них на всех плюнуть. Пусть Жан на своей шкуре узнает, что иногда — если ты мужчина, конечно — нужно выбирать между одним «плохо» и другим «нехорошо»; пусть невеста, у которой не хватает духу надеть жениху на голову вазу и постучать по ней чем потяжелее, выучит урок: если чего-то не хочешь, так и не подчиняйся, лучше пусть тебе свернут шею по дороге к алтарю, чем вытрясут согласие; пусть посол мается с новобрачной, которая при его приближении будет превращаться в гадюку, сперва зимнюю, неподвижную, а потом оттает слегка — да и тяпнет в самый неподходящий момент. Кто не хочет ничего делать, с тем будут делать все, что захотят.

Но жалко же дураков. Даже если забыть о том, что нужно все эти приготовления к браку сорвать — жалко. Двоих жалко, третьего — нет, но дороговата цена выходит.

— Я с ней еще раз поговорю! — решается Жан. И отвратительно напоминает этим Клода. Подвиг совершил, на разговор решился…

— Да, — кивает Джеймс, — ты с ней поговоришь. Прямо в покоях вдовствующей королевы и поговоришь. Ночью. А потом вы что-нибудь опрокинете. Или вас найдет девица Рутвен и с перепугу подымет крик… я вообще-то не знаю, что должно случиться, чтобы кто-то из Рутвенов поднял крик, но ради дружбы можно еще и не на то пойти…

— Ох, представляю, — хохочет младший де ла Валле. Он это умеет делать громче папаши. Как хорошо, что в этот кабак не приезжают верхом, местные забулдыги — черт с ними, оглохнут, невелика потеря, но вот лошадей было бы жаль. — Так и сделаю!

— Можно еще в окно залезть… по лестнице.

Главное, с окном не ошибиться и, не оказаться вместо спальни фрейлин прямо у Ее вдовствующего Величества. Тогда все будет очень грустно. Хотя… и тут поручиться ни за что нельзя. Все-таки шесть с половиной футов чистого обаяния, уже и не юношеского, но юного и ничем не замутненного… кроме нерешительности, но и это пройдет рано или поздно. На войну ему надо. С ним бы да в Каледонии… но это все прекрасные мечты, не выйдет.

Будем надеяться, Марсель сгодится. А окно мы ему как-нибудь обозначим. И если их там застанут, да во все это еще вмешается Мария, возмущенная неуважением к ее трауру… может, этого и хватит. Будет шум, но пострадает разве что репутация посла — тоже мне жених, девушку увлечь не сумел — а посла мне не жалко.

— И залезу! — обещает Жан. Это уже хорошо, жевать солому он может долго, но уж если сказал — хоть спьяну, хоть с похмелья, значит, залезет.

Вот только обидится ли посол? Должен, по аурелианским обычаям и по каледонским — должен, но он же не разберешь кто, и не толедец, и не ромей, нечто среднее. Поди догадайся, может, ему и все равно — земли за Карлоттой дают хорошие, кусок вкусный, а репутация… посмотреть, что у них на полуострове делается, так ничем не лучше Каледонии. Сегодня война насмерть, заговоры, покушения, осады — завтра лучшие друзья и союзники, тоже война, заговор и покушение… уже на соседа. Стыд не дым, глаза не выест — а насчет глаз посла Карлотта права. Тут и кислота не поможет. Обидно будет, если он с той же каменной рожей женится, не моргнув.

А, ладно. Не обидится, так я еще что-нибудь придумаю. А если Жана за ночные прогулки куда-нибудь упрячут — украду. Я Хейлз, в конце концов, у меня пограничных воров и грабителей — все родословное древо, чтоб ему…

Теперь достигнутый успех нужно закрепить. То есть, продолжить веселье так, чтобы у Жана решение улеглось, проросло и чтоб он уже не раздумывал, как бы сделать, чтоб всем было хорошо. Значит, нужно сменить декорации. Трагикомедия «Женитьба», акт второй.

— А не прогуляться ли нам? Гроза кончилась вроде.

— Пошли… — Выглядит Жан так, будто вот-вот на бок завалится, да так и уснет. Но впечатление это обманчиво. Сейчас встанет и пойдет. А через часок в него уже опять море вливать можно будет. Сотворил Господь дитя, не поскупился.

Они шли по темной Рыночной… все спокойно, жители доброго города Орлеана, все спокойно — как бы не так. К Малому рынку, который уже двести лет самый большой в городе, а все «малый», тянутся телеги, тележки, ослики с поклажей, люди с корзинами… за час до рассвета открывается рынок, а добраться нужно заранее — так уже не продохнуть от скрипа и галдежа.

Сейчас на рынке — нет, не на рынке, на входе, — начнется веселье. Стражников на воротах всего трое, да и не стража это, а насмешка одна, давно всем понятно, что если тут кошелек с пояса сорвут, так либо сам догоняй, либо пиши пропало. Потому что стража не догонит, отъелись на дармовых приношениях, обленились. Если со стражником не поделиться, то всю телегу перевернет — не укрываешь ли чего запрещенного. А если ему от товара малую толику выделить, так и провози, что хочешь, уже и неважно, что в бочонке — вино или порох.

Будет им сейчас дань… данью будет. По шеям, по толстым животам… да куда придется. Кабачок — снаряд удобный, ухватистый. И летит хорошо, точно.

Стража, нечего сказать — от двоих с оружием попрятались в будку, будка добротная, кирпичная, дверь толщиной в руку, обита железом. Очень из-за этой двери весело выглядывать и неразборчиво грозиться городской стражей, арестом, штрафом, карами небесными… а подойти поближе — страшно. И то правда: кому охота получить по лбу кабачком, длинной морковиной или еще какой луковицей — а этого добра у красотки, что стоит ближе прочих, полная корзина, а ради зрелища она и второй луковицы не пожалеет…