— Чем именно? — посольство всех интересует со дня прибытия… и суета вокруг посольства поднялась изрядная.

— В городе стало не продохнуть от ромеев и толедцев из посольской свиты. Я о них буквально спотыкаюсь. Что интересно — в тех самых местах, куда хожу снимать сливки со слухов. Что еще интереснее — это недавнее, раньше они такого любопытства не проявляли.

— Его Светлости герцогу Беневентскому надоело украшать застолья и изображать статую улыбающегося мальчика, — и это понятно, странно, что не надоело парой недель раньше.

— Я надеюсь, что я неправ — и все это тени на стене, а Хейлз застрял в Орлеане просто-напросто потому, что королева-регентша не больна, а умирает.

Надеяться на подобное совершенно безопасно, если только не уверовать в то, что все так и есть. Потому что это было бы более чем хорошо. Джеймс Стюарт примет присягу у лордов… С ним можно иметь дело, куда удобнее и надежнее, чем с Джеймсом Хейлзом — а этот останется здесь и попытается устроить шум, много шума, присягнет королеве, начнет собирать недовольных Стюартом и Арраном — а таковые и сейчас в Каледонии есть, а после года регентства графа Мерея их станет еще больше — и сколотит Хейлз хорошую, солидную партию. Здесь. Под равнодушие короля и при активной помощи семейства Валуа.

Но это хорошо, что здесь. Мы ведь тоже спать не будем — так что может случиться, что у Мерея вовсе не будет проблем и соперников. В море, как и в войне на суше, тоже всякое бывает — а Толедо провожать заговорщиков Хейлза до гаваней не станет, не любят в Толедо схизматиков, а уж последователей Нокса — особо не любят.

Неприятности, конечно, и крупные неприятности, но не те, что нельзя пережить. И все равно Никки будет спать куда спокойнее, когда флот и армия уйдут на юг. И еще спокойнее, если Хейлза найдут однажды утром в канаве мертвым. Но есть предел тому, что Никки готов сделать без приказа — а приказа у него нет.

— Если регентша умрет, мы должны узнать об этом раньше Хейлза, — а до того позаботиться о распоряжениях на этот счет.

— Да… но я не уверен, что это правильное решение. — Сэр Кристофер опять дергает уголком рта. — По существу, нам ведь все равно, вокруг кого объединится Каледония. Мы ее все равно проглотим, не сейчас, так через десять лет, через пятнадцать, через двадцать… Меня больше заботит то, что будет потом. Эти их лорды, эти их проповедники, этот их… да Иуда, попади он туда, умер бы вторично, от зависти — они же живут с того, что торгуют друг дружкой, даже себе во вред. И они никуда не исчезнут от того, что туда придем мы. Нам придется что-то с этим делать. Хейлз, который не хочет присягать Мерею, потому что не любит нарушать слово — еще на что-то годится.

— Ну, нам он не годится ни на что. Потому что на нашу сторону он не встанет, — а что еще нас может интересовать? Сэра Кристофера куда-то не туда понесло… — Ни при каких обстоятельствах, я думаю.

— В хорошем хозяйстве и противнику можно найти применение…

Да, конечно, он же забыл. Сэр Кристофер, хоть и числится в службе первого министра, но в политике, как и многие рыцари в первом поколении, держит руку адмиралтейства. А представления адмиралтейства о государственном устройстве… прекрасно работают на уровне флота. Это все, что можно о них сказать.

А в обычной жизни, особенно в политике, нельзя полагаться на то, что другой — особенно враг — будет играть по правилам добровольно.

Хейлз вовсе не знает, не признает никаких правил, а догадаться, что именно он сочтет выгодой — затруднительно. К одной цели можно идти разными путями, некоторые передвигаются весьма окольными — а надежда и опора регентши так и вовсе… зигзагом.

И моя обязанность — не допустить, чтобы этот зигзаг прошелся по нам.

Когда гость ушел, Никки вытянулся в кресле и закрыл глаза. Проверять, готово ли все к дневному приему, Трогмортон не собирался — штат на то и штат, чтобы не нуждаться в присмотре. Нечего лезть под руку тем, кто занят делом.

Дома не понимают. Дома удивляются срывам, дурацким случайностям, пьянству, тому как быстро выгорают люди в поле. Не понимают, что континент — это не наши острова, где, конечно, все тоже очень не слава Богу, но есть какое-то подобие разумного порядка. И это не юг, где результаты работы все-таки видны и измеряются в милях дорог, пролетах мостов, портах, неумерших детях. А здесь ничего не меняется и, главное, никто ничего не хочет менять, а когда хочет — получается Франкония. Что тут можно сделать? Да ничего. Варить компот, не создавать лишних хлопот — и тащить свою часть груза.

Сегодняшние гости не относились ни к числу секретных, ни к числу приятных. К числу неприятных, впрочем, тоже. Джанджордано Орсини и Пьеро Санта Кроче приехали в Аурелию в свите посла — но принадлежали к семьям, признавшим власть Папы, только когда им приставили нож к горлу. Оба, однако, были приверженцами аурелианской короны, Орсини даже более ярым, чем позволял здравый смысл. Пригласить их к себе — безобидный способ завязать контакты с посольством, обозначить заинтересованность, не встревожив никого. Если Чезаре Корво захочет ответить, он пришлет кого-то понадежнее.

Нет, ничего неприятного в гостях не было, и все же Никки, думая о них, все время вспоминал дом и кое-какие тамошние обычаи. В частности, обращение с трофеями. Больше всего Орсини и Санта Кроче устроили бы его лично в виде чучел. Их можно было бы выставить в зимнем саду вместо вошедших в моду псевдоантичных статуй. Так у них в усадьбе стоял один из вождей кхоса, заохоченный прадедушкой, пока, кажется, дядя Питер не сообразил посчитаться генеалогией и не понял, что приходится трофею дальней родней. Пришлось похоронить.

В родстве с Орсини Трогмортон не состоял точно, а, будучи набит соломой, Джанджордано не потерял бы в красоте, зато сильно приобрел бы в разумности. Впрочем, для Трогмортона, как секретаря посольства, красота, увы, не имела значения, а отсутствие разумности было сугубым достоинством.

Гости опоздали — но умеренно, были разряжены как и вся свита — совершенно неумеренно, шумны, но в пределах терпимого, дружелюбны напоказ… в общем, гости как гости, чего от этих еще можно ожидать? Хороший фон, подходящие декорации. Некоторых красоток тщеславие заставляет выбирать себе в спутницы дурнушек, ну а посол Корво набрал в свиту пустоголовых красавчиков в количестве, достаточном для того, чтобы блистать своими качествами, даже не прилагая особых усилий. И не ему бояться соперников, среди своей свиты герцог Беневентский выделяется, как лебедь среди цесарок. Выделялся бы… если бы водились где-нибудь черные лебеди.

А разумные люди из его ближайшего окружения в этой стае попугаев не слишком заметны — если, конечно, не приглядываться.

С Джанджордано Орсини можно писать Святого Себастьяна. И лицом, и телом сия модель подошла бы любому художнику, а что до остального — фрески не разговаривают. Если молодой человек не перессорится окончательно с главой посольства, то, может быть, и украсит стену какой-нибудь капеллы в Роме. А если Папа Ромский и впрямь такой шутник, как о нем рассказывают, то украсит ровно после того, как перессорится. Тогда живописцу не придется додумывать, как именно вошли стрелы в тело.

— …но все-таки здесь хватает забавного. Вот, скажем, вчера мы с Джанджордано были свидетелями смешной сцены, — Санта Кроче, приятель Орсини, и погромче, и поживее спутника. Подвижный ум, но с первого взгляда видно — поверхностный. — Один… дворянин повздорил с другим, потому что тот, проходя мимо, задел его ножнами. Так они прямо на месте принялись выяснять отношения, представляете? А городская стража тоже глазела вместе с прочими зеваками. Под шумок у кого-то украли кошелек, ну, дальше было совсем весело… такой переполох! — судя по тону Пьеро, он искренне досадует на то, что не участвовал сам в переполохе.

— У вас, насколько я знаю, больше в моде стычки, чем поединки? — улыбается Никки.

— У нас в моде хорошо продуманные нападения, — это уже Орсини. То ли шутит, то ли нет. А держится, будто уже позирует. Избаловали восхвалениями…