Нет, для «Чингис-хана» мне это не пригодится. Варвар был скромен и к внешним признакам власти равнодушен, да и всех остальных предпочитал ошеломлять грубой силой. Но процессию, со всеми ее тонкостями, я пристрою. Да хоть про эти дела и напишу, когда война закончится… как бы она ни пошла, материала мне хватит — а дома новую историю любят не меньше, чем дела давно минувшие. Сборы могут быть хороши.

Впрочем, из одной только персоны посланника Его Святейшества выйдет не одна пьеса, а несколько, а уж из его семейства… Даже без этой процессии вышли бы. Тут даже придумывать ничего не надо, преувеличивать — тем более, бери и записывай как есть, сочтут гротеском. Не фамильная история, а материал для драматурга, всего-то два поколения, но слухов, легенд и домыслов — на целую династию.

Правда, поговаривают, что само развеселое семейство очень не любит, когда об их жизни распространяются вслух. Можно и без языка остаться, если не без головы. Тем забавнее. Дома можно не беспокоиться, через границы Альбы папская рука не достает, а здесь, в Аурелии, никто не знает, что студент-юрист Кит Мерлин, альбиец, приехавший изучать континентальное право, еще драматургией балуется. И пьесы его имеют определенный успех. Дома, в Лондинуме. Даже жаль, думает Кит — интересно было бы послушать, что скажет папский посланник, посмотрев представление, посвященное его же въезду в город Орлеан.

И как там это… в первый понедельник апреля, да, так вот, в первый понедельник апреля по Орлеанскому мосту следом за лошадьми вышагивали пажи и прислуга — все в желто-черном, все различаются только украшениями… а покрой!.. Ай да посол, Боже, пошли Его Святейшеству сотню таких дипломатов и еще ложечку сверху, только не сейчас, сейчас и одного много: это же не покрой, это же последний крик орлеанской моды! Так три четверти знатных встречающих одето, только не в папские цвета, конечно. Хозяева же не просто обидятся, они вскипят, а народ тут горячий, слово за слово, прощай переговоры… ну надо же.

Это никуда не пойдет, ни в какую пьесу, в такую глупость ни один театрал не поверит… а здесь ее, кажется, никто не заметит. Потому что вот это, у головы моста — не стая взбесившихся павлинов, а посольская свита. Нет… на Тапробане от зависти не умрут. И в Дагомее не умрут… а здесь умрут, да что там, даже у нас бы умерли, на что уж у нас всяк привык по-своему с ума сходить. Вот это, с радужным переливом, да не просто с переливом, а с таким, будто радугу предварительно напоили и она на ногах не держится — это что? Ведь об этом даже докладывать нельзя, обязательно прикажут выяснить, что за ткань, да где делается — Ее Величество мимо такого не пройдет… А страуса они, судя по количеству перьев, в индиго живым купали, целиком, для удобства. Нет, неправ сэр Николас, посла не охранять нужно было, а во время предыдущей остановки пристрелить, чтобы никто не мучился. Такого въезда ему ни одна собака здесь не простит. Д-дорвался, бывший кардинал… Папин сын.

Но черт бы их побрал, красиво же. Глупо, неуместно, смешно, дипломатический конфуз на весь мир, но глаз не оторвать. Умеют. Потому и конфуз. Безвкусицу было бы легче перенести…

Тут трубы каркнули что-то торжественное, перекричав даже толпу — и первые ряды павлинов разъехались в стороны. Ах, зачем я не художник, а еще лучше — не стрелок. Это не цель, это мечта всей жизни. Конь — такой же подбористый, длинношеий, летучий, черный как моя совесть изнутри, золотая попона бьет тысячью бликов… Это, кажется, не парча — золото, настоящее… и всадник одет коню в масть: сплошная чернота, только в прорезях золото блестит, да аграф на берете светится красным, отсюда видно… Как же, родовые цвета. Оно и само по себе смотрится, а на этом фоне… Да, тут промахнуться не сможешь просто от восхищения.

Хм, а, может быть, и прав сэр Николас. Получился такой перебор, что здесь его, пожалуй, съедят. Это уже не оскорбление даже, это стихийное бедствие — а кто же обижается на землетрясение или лесной пожар? И если у посла это вышло случайно, я съем его черный берет вместе с пером и камушками, без подливы.

— Ну что ж, — тихо говорит Кит, — высокородный господин Чезаре Корво, полномочный представитель Папы Александра в Аурелии и моя головная боль на ближайшие полгода — добро пожаловать в славный город Орлеан.

На шпалере — не охота и не процессия, а веселье в городской бане. Чинное веселье, умеренное, дамы и кавалеры сидят в разных ваннах, непрозрачные покрывала прячут от нескромного взгляда все, что не следует видеть, а там, где покрывала опасно приближаются к поверхности воды, препятствием любопытству служит укрепленный поперек ванны столик с яствами. Да и сами купальщики заняты не друг другом, а внимательно следят за акробатом с обезьянкой.

Ничего предосудительного на шпалере нет… если не считать того, что висит она в малой приемной вдовствующей королевы, которой еще, по меньшей мере, четыре месяца следует пребывать в трауре — и нарушает все мыслимые приличия без каких бы то ни было серьезных причин. Просто Ее Величеству Марии понравился рисунок. С Ее Величеством всегда так.

Впрочем, шпалера — это чтобы дать отдохнуть глазам, потому что по приемной крутится черно-рыжим волчком фрейлина вдовствующей королевы, Карлотта Лезиньян из Лезиньянов-Корбье и трещит, словно у ее ветви семейства не вороны на правой стороне щита, а сороки.

— Это не человек! Это бревно. Нет, бревно бы тоже уже поняло! Это речная лошадь, а не жених… нет, они слишком толстые… Крокодил он — вот он кто. Крокодил болотный чешуйчатый!

— А у них есть чешуя?

— Не знаю, у этого — есть!

Шарлотта Рутвен с симпатией думает о речных лошадях, крокодилах и особенно бревнах. Они лежат себе и никого не трогают, а если и трогают, то исключительно ради прокорма. Бревна так и вовсе…

Карлотта — милейшее создание, достаточно посмотреть, как она обращается со слугами, но дева Мария защити нас всех, какой же она ребенок и сколько от нее шума. Шарлотта Рутвен не помнит, что она сама — на три месяца младше Карлотты. Она на целую жизнь старше и так оно и было с момента первого знакомства.

В свите вдовствующей королевы Шарлотта оказалась по милости дипломатического конфуза. Вплоть до развода королевой Аурелии оставалась Маргарита… Невестка Шарлотты, вдова ее покойного брата и будущая королева Жанна Армориканская не желала находиться при дворе ни в каком ином статусе, кроме королевского — а потому в настоящий момент проживала в замке инкогнито и официальных фрейлин иметь не могла. Маргарита с удовольствием взяла бы к себе младшую родственницу Жанны, отношения между бывшей и будущей супругами Людовика были самыми сердечными — но практически весь штат королевы дал обет уйти с ней в монастырь, и возникла бы некоторая неловкость. И всем показалось разумным и правильным временно поместить Шарлотту в свиту Марии, вдовы покойного короля… Это — в тот момент — показалось разумным и самой Шарлотте; юные леди, представляющие собой полное совершенство во всех отношениях, тоже иногда совершают ошибки.

Карлотта в этом море тщательной вдовьей скорби и портновских изысков оказалась просто спасительным якорем — если бы якорь еще шумел поменьше… а фрейлина Лезиньян носится по малой приемной, и даже сорочка из прорезей на рукавах топорщится особо сердитыми буфами.

— А чем именно он так ужасен, твой посол? — интересуется Шарлотта.

Чем дальше, тем больше ее занимает этот вопрос. Может быть, конечно, и крокодил. Даже с чешуей. Хотя шагов с пятнадцати ни чешуи, ни характерного для гадов цвета Шарлотта не заметила. Скорее уж, наоборот — цвету могли бы позавидовать многие придворные дамы. Даже если позволить им пользоваться белилами, румянами и пудрой. У страшной болотной твари же все краски были собственными, а не заемными. Так что Карлотта привычным ей образом преувеличила… хотя бы в этом вопросе.