— И если я правильно помню, что говорил Агапито о ее родне, то это не так уж плохо. Как ты считаешь, что нужно сделать, чтобы приобрести славу первых бандитов… в Каледонии?

— Даже и не представляю, — смеется Мигель. — Но вы можете спросить у каледонцев. Вот, например, один из них…

— Я не думаю, что этот вопрос стоит задавать. Граф может счесть его покушением на его собственную репутацию в этой области.

Де Корелла поворачивает голову к Чезаре, не верит своим глазам, опять смотрит на Хейлза, стоящего шагах в пяти в обществе здоровенного светловолосого детины, вновь переводит взгляд на Его Светлость. Что еще за чертовщина?..

— Мой герцог, позвольте вопрос?

— Конечно.

— Этот каледонский граф уже успел у вас что-то похитить?

— Не знаю. Вернее, — герцог наклоняет голову, прислушивается. — вернее, не уверен.

Мигель не припоминает, не может припомнить, чтобы Чезаре смотрел на кого-нибудь с таким выражением лица. За все девять лет, немалый срок. Что случилось, что могло вообще случиться — первый раз встретились сегодня, ни словом не перемолвились… а гримаса у герцога — он с подобным видом даже рассказы о похождениях покойного Хуана не выслушивал.

— Может быть, загвоздка вовсе не в нем. Просто меня даже от того зеркала так не отталкивало. Впрочем, это и неважно. Общих дел у нас нет.

— Мы уже можем уйти, — напоминает Мигель, вспомнив, о каком зеркале речь. Пожалуй, на сегодня хватит: подъем спозаранку, считай, для другого человека — до первой зари, потом это пиршество, девица Лезиньян, что-то там с коннетаблем…

— Но нам лучше не делать это первыми… подождем еще немного — и пойдем.

Толедцу очень не нравится, что парочка напротив — Хейлз и аурелианец — беседуя, посматривают на него с герцогом. Несложно догадаться, кого именно обсуждают. Затевать ссору на королевском приеме — не лучшая мысль, но уж очень соблазнительная. Мигель внимательно рассматривает обоих.

Спутник Хейлза… видимо, это сын коннетабля. Не перепутаешь, похож и на мать, и на отца. Приятный молодой человек с открытым лицом. А каледонец — сразу видно, хитрая бестия. Тоже светловолосый, чуть в рыжину, правильное длинноватое лицо… а выражение — на пятерых дерзости хватит. Говорят, в Орлеане не только не запрещены, но и в почете случайные стычки между дворянами? Проверить, что ли?

— Не стоит, — говорит Его Светлость. — Если господин Хейлз будет очень мешать, с ним случится какая-нибудь неприятность. Но зачем же огорчать коннетабля?

— Как прикажете, мой герцог, — усмехается Мигель.

И не сразу понимает, что рассердился на двух молодых людей без всякого достойного повода. Тоже мне, беда — разговаривают, а они сами чем занимаются, не тем же, что ли? Но Чезаре… вот же загадочки.

И меня подхватило… Если оно так будет продолжаться, кто-нибудь сломает шею из-за сущей же ерунды. Нет, Чезаре прав, как всегда прав, чем скорее начнется война, тем лучше. И черт уже с ней, с невестой.

Шлем — точно зеркало. Даже лучше чем зеркало, сытый масляный блеск. И кираса блестит, и ремни в порядке, и ножны, и завязки на башмаках… ну и что, что осада. Ну и что, что не первую неделю. У справного солдата всегда все на месте. Наверное, так они входили в Вифлеем.

— Ты владелица мастерской, вдова Луше, вильгельмианка?

— Я Мадлен Матьё, вдова Жозефа Луше, мастер-печатник, христианка. Верую в единого Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого. И во единого Иисуса Христа, единородного Сына Божия…

— Хватит, — говорит сержант. Деловито, без злобы. — Забирайте всех.

Никто не сопротивляется, ни работники, ни дети. Молодцы, все запомнили. Все одеты. Тепло. Даже слишком, может быть, но вдруг понадобится потом. В тюрьме сыро, а снять легче, чем надеть. Вещь можно отдать нуждающемуся или обменять на то, что нужно. Деньги тоже есть, спрятаны в тех местах, где, может быть, не станут искать. И еда с собой. Немного, чтобы не отобрали сразу. Мы не в Вифлееме живем, Господи, не в Вифлееме, где даже от Ирода не ждали такой уж беды. Мы живем в Аурелии. Мы верили, что люди не так злы, чтобы запирать под землю тех, кто не сделал им зла. Мы верили. Но не надеялись.

Свечи задуты, лампы погашены, на щепу в лучине брызнули водой. Мы сюда вернемся не скоро, если вернемся. Но нехорошо будет, если дом или мастерская загорятся. Пожар может перекинуться на соседние дома. Это не Вифлеем, это Марсель, и быть ли пожару — в воле Господа, но дело человека — задуть свечу, загасить светильник.

Выгоняют на улицу. Всех выгоняют из домов, быстро, собраться не дают. А многие и не одеты: весна, тепло же. С пустыми руками, простоволосые, мужчины без шапок, босиком. Мадлен их предупреждала еще давно: не спите, готовьтесь. Полная улица людей, соседи — но не все. Только истинные верующие. Никого не пропустили, ни одного дома, ни одного человека. И ни в один дом не вошли напрасно, по ошибке. Всех пересчитали заранее.

Да уж. Хорошо, что и сам Ирод был ирод, и солдаты у него были похуже, чем в Марселе. А не то убили бы Господа во младенчестве… каждый хлев по дороге перевернули бы — и убили.

Еще темно, до рассвета добрый час, а то и два. Самое время честному человеку спать в своей постели, вот и взяли всех тепленькими. Гонят на главную площадь, не так уж далеко, но толпа ползет медленно, неуклюже. С соседней улицы выгнали еще одну, добрая сотня таких же испуганных, полуголых. Нечего бояться, Господь с нами. Не оставит.

Солдаты не слишком вольничают, и это дурной знак. Все у них заранее обговорено: когда, где, как. Отстающих подгоняют древком алебарды, слегка, не сильнее подзатыльника. Почти не переговариваются между собой. Не городская стража, те бы так не сумели. Армия. Спокойные, веселые, как перед боем.

Что будет… что будет? В Марсель с севера приходили люди, искали единоверцев, просили помощи. И когда Арль пал, уже здешние горячие головы хотели выступить навстречу арелатской армии… или хотя бы попытаться открыть ей ворота. Оба раза община сказала «нет». Арль — это иное дело. Арль взяли силой и держали силой. Клятва, данная под страхом смерти, не в клятву. Особо честный человек может сдержать и такую, но долга на нем нет. А вот они — урожденные марсельцы. И если король в Орлеане может хоть огнем гореть, хоть в речке тонуть, то что дурного сделал общине городской магистрат? Да ничего — даже в худшие времена. «Нет», сказала община. И люди де Рубо ушли. И помощи и укрытия не просили больше ни тогда, ни потом. Хороший человек генерал, понимающий, даром, что арелатец. Своих утихомирить было сложнее… и теперь подумаешь — не зря ли утихомирили?

Темно, только факелы у солдат в руках горят, блестят шлемы и кирасы, лиц не разобрать — темные пятна бород. Не поймешь, Марсель ли это, четырнадцатый ли век от Рождества Христова? Дети плачут, женщины жалуются вполголоса, мужья ворчат. Гудит толпа как улей, напуганный улей. Гудит — и идет, а куда деваться…

Пригнали на площадь, а там уж половина занята. Оцепление стоит в четыре ряда. С вечера помост построить успели, Мадлен тут вчера до сумерек проходила, не было помоста, только прилавки. А теперь и прилавков нет, и громоздится поблизости от магистрата деревянная гора. Что будет?

Дети Мадлен, все пятеро, идут молча, младшие вцепились в юбку, остальные держатся за руки, крепко — не разорвешь. Работники впереди и по сторонам. Никто не потерялся, не отстал, узлов не выронил. Недаром учила, пригодилось.

Думала, не пригодится все же. Или в тюрьму потащат тех, кто в общине старший, если приказ такой выйдет. В Орлеане… там могут. Но это — не в тюрьму. Не собирали бы всех разом. Не посылали бы солдат, не обкладывали бы так. Господи, твоя воля. Ты же знаешь, твоя воля, но сделай милость, не попусти худшего, а с остальным мы как-нибудь справимся.

Человек в белом и золотом выходит на помост. Солдаты вокруг… точно, точно как на тех картинках-вкладышах, где суд Пилата. Только троих приговоренных и не хватает. Вот почему на вещи идолопоклонников даже смотреть опасно — ты от идола резаного или рисованного отошел давно, да и думать о нем забыл, а он у тебя в голове остался и теперь с тобой вместе ходит. Куда ты, туда и он. И это хорошо еще. Может быть — куда он, туда и ты.