И я начал собирать вклады с соседей и друзей. Они могли прийти ко мне и на правах партнеров вложить двадцать тысяч долларов в один рекламный блок. За это они получали процент с каждой колоды, проданной за время рекламной передачи. Довольны были все: мой сосед, лысый служащий, мог вложить двадцать тысяч и через три месяца получить двадцать шесть. А я, не обремененный проблемами с потоком денег, мог покупать сотни часов эфира по всей стране и штамповать десятки тысяч колод. Деньги лились рекой.

В итоге я стал больше заниматься своими богатыми партнерами, вкладывавшими деньги в рекламу, чем продажей «Карточной диеты» толстякам. И бизнес-то был сказочный: условия оказались настолько привлекательные, что буквально все хотели вложить свои деньги, и вскоре я уже получал по десять чеков в месяц. Причем каждый не меньше, чем на двадцать тысяч.

Естественно, я хотел сдержать обещания, данные партнерам. В общем, чеками, полученными в марте, я расплачивался с теми, кто вкладывал деньги в феврале. А февральские чеки уходили на расчеты с январскими вкладчиками.

Итог был прост: в июне начались проблемы. Стало сложно находить новых партнеров, чтобы расплатиться со старыми. А продажи «Карточной диеты» пошли на убыль. По непонятной причине толстякам не удавалось сбросить вес, даже если им выпадал фул-хаус из трех морковок и двух брокколи.

Вы поймите, я не собирался никого обманывать. Я готов был пожертвовать чем угодно, лишь бы выполнить свои обязательства. Но вскоре я начал задерживать выплаты. Чтобы высвободить лишние деньги, я перестал продавать «Карточную диету». Развязка была делом времени. Меня арестовали, когда я возвращался из автосалона «Мерседес» в Марина-дель-Рей. Я хотел сделать подарок Тоби на восемнадцатилетие — какую-нибудь спортивную машину, чтобы сын понял, как я его люблю. Вместо этого я оказался в тюрьме, и ему пришлось отмечать праздник с Селией.

Третья попытка изменить свою жизнь: работа в химчистке. Снова честная работа, за которую платили десять долларов в час плюс чаевые.

И из этого тоже ничего путного не вышло. По крайней мере, пока не выходит.

Наступает четверг, и мне нужно проехать шестьдесят километров на север, в глубь долины Напа. За окном июнь, а здесь к тому же на десять градусов жарче, поэтому я опускаю передние стекла и расстегиваю две пуговицы на рубашке. На подъезде к городу Напа шоссе пустеет. Сам городок, несмотря на романтичное название, напоминающее о винном крае, — представляет собой нагромождение уродливых домишек, в которых живут одни рабочие, а все местные достопримечательности ограничиваются тремя высоченными стоянками для трейлеров. Напа, забитая наполовину трейлерами и наполовину пролетариатом, находится в конце одноименной долины, и все дальнобойщики, везущие на юг живых куриц из Петалумы, останавливаются здесь перекусить.

В Напе живут люди, на чьих плечах держится местное виноделие: агрономы, виноторговцы, чистильщики бассейнов, официанты. Если проехать несколько километров в глубь долины, то там вы обнаружите особняки и виноградники отошедших от дел богатых кардиологов и управляющих компьютерных компаний. В какой-то момент они решили убежать от суетной городской жизни и теперь получают удовольствие, разливая вино в бутылки с изображением своего собственного только что придуманного фамильного герба.

По шоссе N 29 я объезжаю город, оставляя парковки за спиной. Съезжаю с шоссе на проселочную дорогу, по которой вряд ли ступала нога богатого кардиолога. Путь мой лежит наверх, в горы. Я еду по дороге, петляющей по склону горы Вердир. Огромные деревья закрывают солнце, и свету приходится с силой продираться сквозь листву.

На плоскогорье солнце возвращается. Я вдруг понимаю, что еду по самому краю кратера спящего вулкана. В заполненном землей кратере площадью в пару сотен гектаров ровными рядами стоят деревянные решетки, по которым вьется виноград.

Я останавливаюсь у старого каменного дома. На дороге в грязи лежит пес, безуспешно пытающийся укрыть разжиревший зад в тени акации. Я выхожу из машины и закрываю дверь. Пес осматривает меня. Осознав, что я никак не смогу помочь ему укрыться в тени целиком, он опускает голову на лапы и закрывает глаза.

— Элиху? — зову я хозяина.

В доме слышатся шаги.

— Иду.

В дверном проеме показывается немолодой человек. На нем расстегнутая до пупка льняная рубашка, джинсы и рабочие сапоги. С обеих сторон головы — по пучку длинных седых волос: остатки былого великолепия, теперь безвольно свисающие, словно потерявший форму шутовской колпак.

— Кип? — удивляется он.

Элиху встречает меня с распростертыми объятиями. Мы обнимаемся. Он хлопает меня по спине. От него пахнет потом, дубом и вином.

Сделав шаг назад, он оглядывает меня.

— Бог ты мой, — говорит Элиху, и мне неясно, подразумевает ли это восклицание благодарность или сожаление. — Ты только погляди на себя.

— Спасибо, — отвечаю я.

— Я как раз бочки проверял. Проходи.

Он ведет меня в дом. Тут прохладно и темновато. Вдоль стен тянутся ряды дубовых бочек. От них исходит предательски сладковатый запах брожения и гнили.

— Хочешь попробовать? — предлагает Элиху. — Этим урожаем я особенно горд.

Он берет со стены дозатор — длинную, полую стеклянную трубочку — и опускает ее в бочку через отверстие в крышке. Затем зажимает конец пальцем и вытаскивает трубочку, заполненную жидкостью гранатового цвета. Элиху подносит ее к бумажному стакану. Потом убирает палец, и вино оказывается в стакане. Он протягивает мне его, уверяя:

— Божественный напиток.

Я отпиваю. Вкус как у виноградного сока, только с кислинкой.

— Что скажешь? — интересуется Элиху.

— Неплохо, — отвечаю я.

— Похоже на виноградный сок, правда?

— В каком-то смысле да.

— Да уж, — вдруг сникает он. — Не очень-то у меня получается.

— Вино совсем не плохое, — возражаю я.

— Может, через несколько лет станет лучше… — мечтает он. — Ведь с течением времени все меняется в лучшую сторону.

Я возвращаю ему стакан. Элиху выбрасывает его в мусорное ведро. У меня нет желания с ним спорить, хотя очевидно, что заявление это очень спорное.

Обедаем мы на улице, сидя на страшной жаре за складным столиком позади дома. Сюда же прибрел пес. Он залез под стол и с мученическим видом улегся у наших ног. У Элиху сегодня на обед хрустящий французский багет, сыр бри, оливки, ветчина прошутто и бутылка вина. Он наливает мне вина и поднимает свой бокал:

— Твое здоровье!

— Твое здоровье, — откликаюсь я.

Я пробую вино.

— Вот это совсем другое дело. Очень вкусно, — уверяю его я, надеясь польстить.

— Его делает тот засранец с другой стороны горы. Компьютерщик.

— Прости.

— У него хорошее вино, — все же признает Элиху. — Может, в один прекрасный день и у меня такое получится.

— Зато есть к чему стремиться.

— Да уж.

Мы едим в тишине.

— Так ты теперь свободный человек, — нарушает наконец молчание Элиху.

— Ага.

— Я бы тебя навестил, — уверяет меня он. — Но сам понимаешь, ехать было далеко.

— Понимаю.

— А я уже пожилой человек. — Это он так извиняется, что не навестил меня в тюрьме.

— Я знаю, — отвечаю я, глядя ему в глаза.

Элиху Катц был другом моего отца. Элиху приглядывал за мной после его смерти: помогал организовывать аферы, прикрывал меня, давал бесценные советы. Однажды, когда я по глупости облапошил одного политика, оказавшегося приятелем прокурора округа Сан-Франциско, Элиху выбросил козырь, который приберегал для себя — фотографии окружного прокурора в компании совсем юного мальчика. Не миновать бы мне тогда тюрьмы, но Элиху спас меня, и с тех пор я в неоплатном долгу перед ним. Хотя, надо признать, платить мне, в общем-то, и нечем.

Элиху отошел от дел пятнадцать лет назад. Он взобрался на вершину горы, чтобы там проживать свои сбережения и осуществлять давнюю мечту — делать вино. Он говорил, времена меняются: дни великих афер прошли, жертвы стали умнее, полиция спуску не дает, да и от других преступников можно ждать чего угодно. Он хотел уйти по своей воле, пока у него еще был выбор.