Таллин, 1966—1976

Дежурный по учебной роте растолкал меня в третьем часу ночи:

— Крылаткин, к телефону!

Звонила мать:

— Николенька, приезжай к нам…

Я не узнал ее голоса — столько в нем было растерянности, но только она называла меня этим старомодно ласковым именем.

— Мама, что случилось? — И вдруг меня бросило в жар от собственной мысли. — Дед?

Она сглотнула слезы — я даже представил, как некрасиво сморщилось при этом ее бледное лицо.

— Да, Николенька, дед… Такси, наверное, уже на подходе, запиши номер…

Телефонная трубка стала вдруг тяжелой.

— Мама, повтори номер такси!..

На безлюдных улицах Москвы еще не погасли фонари, но небо светлело с каждой минутой. Фасады домов были украшены красными флагами, плакатами и транспарантами — наступало второе мая. Молчаливый шофер гнал «Волгу» по быстро высыхавшему после дождя асфальту. В этот год пришла ранняя весна. Задолго до первомайских праздников столбик термометра поднялся до плюс двадцати, в одну неделю из набухших почек развернулись нежно-глянцевые липкие листочки, и все зазеленело, преобразив бульвары и парки, улицы и площади столицы.

Пробуждение природы никак не вязалось с тем, что именно сейчас ушел из жизни мой дед — Николай Иванович Крылаткин, ветеран войны и труда.

Он скончался в своей кровати, никого не позвав на помощь, а может, и не успел позвать — так внезапно остановилось его сердце. «Инфаркт миокарда», — засвидетельствовали врачи реанимационной бригады, вызванной моим отцом, Иваном Николаевичем Крылаткиным.

Недомогание дед почувствовал накануне, когда вся наша большая семья, пройдя в первомайской демонстрации по Красной площади, собралась в Останкине, в квартире моих родителей, где после смерти бабушки Ани он жил с нами вот уже более десяти лет.

Вчера я обратил внимание, как тепло, с любовью посматривал он добрыми синими глазами на веселое рассаживание своего многочисленного потомства за длинным праздничным столом в нашем «синем зале». Привычные места занимали отец с матерью и я, получивший увольнение на двенадцать часов, дочери деда — то есть мои родные тети Майя и Раиса Николаевны, их мужья Вадим и Платон, а также их дочери-школьницы — аккуратно причесанные девочки с тугими косами.

Никто особенно не шумел, но четырехкомнатная отцовская квартира гудела как растревоженный улей.

В свое время, когда после кончины бабушки Ани отец и дед съехались, в останкинской квартире было пять комнат, но Иван Николаевич, предвидя будущие сборы всех Крылаткиных, соединил две смежные в одну, поставив посередине раздвижную перегородку, и получился просторный зал, который мы не сговариваясь назвали «синим» — за моющиеся финские обои синего цвета. Мы любили этот «синий зал» с мягкой мебелью вдоль стен и обилием графики на них, любили здесь собираться, разговаривать на всевозможные темы, а моя мать и тети Майя и Раиса Николаевны успевали общими усилиями «сочинить» на кухне отменные блюда, накрывали на стол, вовлекая в дело и девочек.

Дедова комната выходила широким окном в сторону Останкинского дворца. И нередко он подходил к окну, слегка щуря необыкновенной синевы глаза, любовался открывавшейся с пятого этажа картиной. Слева виднелся огромный куб здания Центрального телевидения, пруд, подступавший к Останкинской усадьбе, а справа хорошо просматривались павильоны ВДНХ. И игрушечным казался обелиск в честь космонавтов с устремившейся ввысь серебристой ракетой на Аллее героев Космоса…

Это было еще вчера… После праздничного обеда дед кивнул мне на дверь и ушел в свою комнату. Я застал его сидящим в глубоком мягком кресле возле журнального столика со вскрытым почтовым конвертом в руках. Он извлек сложенный вчетверо лист официальной бумаги и, когда я плюхнулся в кресло напротив, раздосадованно, даже как-то мрачно прочел ответ районного военкома из далекого сибирского городка. Смысл только что полученного письма заключался в том, что разыскиваемый Николаем Ивановичем Крылаткиным его однополчанин из 111-й стрелковой дивизии «в данном районе не призывался и не проживал, а потому нет возможности установить местопребывание вдовы и сына старшего сержанта Касаткина Андрея Ильича, погибшего, по словам заявителя, в бою на Волховском фронте».

— Еще одна неудача, внучек…

Можно было позлословить над «высоким штилем» военкомовского сочинения, автор которого как бы не заметил, что Николай Иванович Крылаткин около сорока лет разыскивает не самого однополчанина Касаткина Андрея Ильича — ведь он погиб у него на глазах! — а его жену и сына. Но сейчас дед так расстроился, что было не до злословия. Он протянул ответ сибирского военкома мне. И сделал это молча, ведь нам обоим было ясно всё. Не оправдалась еще одна попытка найти семью солдата, павшего на войне — в рукопашном бою, сохранить память о нем у потомков, которые, как думал дед, могут не знать обстоятельств его гибели. Более того, имелись веские основания предполагать, что спасший самого Николая Ивановича в той траншейной схватке старший сержант Касаткин Андрей Ильич по сей день числится без вести пропавшим, а это неверно и несправедливо!

Трижды за войну выбывал наш дед из боевого строя, «кантовался по тылам», как называл он свои лечения в госпиталях. Два раза настигли горячие осколки вражеских мин, а в последний раз, уже в Восточной Пруссии, «тотальный фриц» всадил ему в пах короткую автоматную очередь. Хотели даже отнимать всю левую ногу, да нашелся хирург — на вид почти немощный старичок в больших роговых очках, остановил своих коллег, ювелирно выковырял четыре свинцовых комочка, спас молодого офицера от костылей и протеза. За сорок лет после Победы дед никогда серьезно не болел, ежедневно делал несложную зарядку, по утрам принимал прохладный душ и ходил прямо, не сутулясь, — моложавый, аккуратно постриженный мужчина со шрамом на шее, который почему-то отчетливо проступал, если Николай Иванович начинал сердиться. И не поверил дед, что он носит в себе тяжелую ишемическую болезнь сердца.

— Я родился на Урале, все детские годы провел в Сибири, прошел войну без единого насморка, — горячился он, споря с участковым врачом, впервые заставившим его обследоваться. — Тоже мне выдумали болезнь — ишемия… Нет у меня никакой ишемии — и весь тут сказ!

Но недуг уже диктовал ему условия поведения, прогнал на пенсию, когда деду казалось, что он достиг наивысшего мастерства, управляя огромным карусельным станком в ведущем цехе одного московского завода. С трудом привыкал к новому образу жизни — и вот, по-моему, не привык…

Нас было трое — мужчин Крылаткиных: дед Николай Иванович, мой отец Иван Николаевич и я — Николай Иванович младший. Мои имя — отчество — фамилия полностью совпадали с дедовыми, и Николаю Ивановичу старшему это очень льстило.

— Ванюшка — он что? Он — промежуточное звено между мной и тобой, — говаривал дед при всем сборе Крылаткиных. — А ты, Николай Иванович младший, ты есть моя копия, только на новом витке спирали. А это значит — с новой, более счастливой судьбой и в новом, значит, более совершенном качестве.

Дед был неплохим рассказчиком — помню, в детстве он пересказывал мне содержание увлекших его книг с такими подробностями и деталями, что, наверное, позавидовали бы сами авторы этих книг, но особой для него оставалась тема войны — Великой Отечественной, на которую он в далеком сорок первом ушел добровольцем сразу после окончания десятилетки.

Четыре года той страшной войны стали историей, и не такой уж большой отрезок жизни деда составляли они, но чем дальше уходил мир от победного рубежа, тем настойчивее вспоминалось ветерану всё, что было увидено и пережито тогда.

— Эти годы должны помнить все, всегда, — еще вчера, огорченный ответом из военкомата сибирского городка, в раздумье проговорил дед. — И погибших на войне надо помнить всех поименно!