— А если потребуются более полные сведения — пожалуйста.

Кристич достал из портфеля, который не отдавал Целину, зная его способность терять все, кроме собственных брюк, два тома в коленкоровых переплетах и положил их на стол.

Хлебников прочитал тисненную золотом надпись: «Общественный институт рабочих-исследователей».

— Все всерьез, как у взрослых, — с улыбкой сказал он. — Но только почему институт? Написали бы «Академия». «Академия рабочих-исследователей». Здорово!

У Целина иссякло терпение.

— Гораздо серьезнее, чем у взрослых! — закричал он так, словно в комнате были глухие. — Гораздо! Во сто крат! Неизмеримо!

Брянцев остановил его, бесцеремонно толкнув в бок.

— Мы эту дискуссию перенесем на другое время, когда вернется из поездки товарищ… товарищ…

— Апушкин, — подсказал Апушкин. — Ударение на «А».

— Ладно, перейдем к делу, — согласился Хлебников и повернулся к шоферу. — Вот, Иван Миронович, какой вопрос вам придется решать. Я очень доволен, что вы теперь, как говорится, в курсе дела. Только наши данные о качестве резины совсем другие. Ксения Федотовна, покажите… нет, нет, не фотоснимки, а образцы.

Целин, Кристич и Апушкин принялись рассматривать наклеенные на картон образцы, остальные наблюдали за ними.

Апушкин почесал рукой затылок и многозначительно хмыкнул.

— Все понятно? — спросил Хлебников. — Я боюсь, что три процента, которые они туда насовали, вызовут расслоение каркаса и отслоение протектора. Так что смотрите, никаких лихачеств. Норму не перевыполнять. А то все вы домой торопитесь.

— Как же не торопиться! Жена, двое детей. Соскучишься — ну и жмешь на всю железку. Особенно последние дни, когда душа изболится. — Помолчав, Апушкин добавил: — Может, холостяка послали бы.

Ему явно не хотелось приниматься за испытание этих шин. Было только неясно, что отпугивало — качество резины или длительность поездки.

— Командировка будет недолгой, — успокоил его Хлебников. — Эти шины много не пройдут. А вот насчет опасности… Разрешаю снизить норму до четырехсот километров в сутки, хотя дорог каждый день, потому что товарищи шинники отстояли право выпускать свою, с позволения сказать, продукцию до вашего возвращения.

— А если эта дрянь на полном ходу разлетится на куски, да еще на передке? Играть в кювет?

Хлебников развел руками:

— Они уверяют, что не разлетится.

— Вы едете один? — спросил шофера Кристич.

— Пока один. Второго дадут на месте, на автобазе.

— Алексей Алексеевич, разрешите, я с ним поеду, — взмолился Кристич. — Я ведь права имею, правда, на легковую. И веселее ему будет, и помогу чем-нибудь…

Брянцев взглянул на Хлебникова: не истолкует ли тот просьбу Кристича как заранее продуманный маневр посадить в машину своего соглядатая?

Хлебников так и понял.

— Я не возражаю, — сказал он. — По крайней мере, потом никаких нареканий не будет. Тем более что маршрут тяжелый — Средняя Азия. Если испытывать солнцем, будем испытывать на трассе Ташкент — Джизак.

Когда выходили из института, Брянцев тихо сказал Целину:

— В другой раз на всякие такие разговоры я буду не вас, а Сашу Кристича с собой брать. У него и выдержки и такта гораздо больше.

— У него кожа целая, — зло бросил Целин. — А я давно уже без нее хожу… 

В глубине души Брянцев верил, что на свете есть судьба, как ее ни назови: стечением ли обстоятельств или игрой случая. Но верил в нее по-своему. Он был убежден, что все обуславливает твоя способность решать жизненные задачи, только задачи эти ставит перед тобой судьба. В его представлении вся жизнь человека походила на шахматную партию. С одной стороны — ты, с другой — судьба. Исход зависит от того, насколько ты умен, искусен, терпелив, прозорлив. Но случается порой, что судьба дает тебе мат в два хода. Так произошло с ним четыре года назад.

Он решил отказаться от путевки в санаторий и поехать к своему фронтовому другу, который давно звал его к себе в гости, в станицу Федосеевскую.

«Ну что санаторий? — писал друг. — Не надоела ли тебе жизнь по расписанию? На заводе — по гудку, в санатории — по звонку. Приезжай ко мне. Вставать будешь с зарей, на Хопре рыбки половишь, днем, в жару, передремлешь в саду под яблонями, а вечерком — опять на Хопер. Если в августе приедешь, на вечерний перелет ходить будем. Ружья у меня есть, только патронов захвати побольше. Ну чем тебе не райскую жизнь обещаю?»

Брянцев не устоял перед искушением. Сел на самолет — и махнул в Ростов. Но, прежде чем отправиться в Федосеевскую, решил заглянуть к отцу, в город своей юности Новочеркасск.

Не был он в этом городе лет пятнадцать. Отец не часто навещал сына — невзлюбила старика Тася. Будь он хилым, болезненным, нуждайся в ее помощи и доброте, она относилась бы к нему, как к родному отцу. Но хотя Алексей Георгиевич здоровьем не отличался — какое уж там здоровье у человека шестидесяти пяти лет, прошедшего империалистическую, гражданскую и Отечественную войны, — держался он подчеркнуто бодро, ни на какие боли не жаловался и не особенно утруждал других заботами о себе. Даже белье норовил постирать себе сам, чему обучило его вдовство, и злился, когда за это бралась невестка. Да и уезжать из города, где родился, где долгие годы работал на чугунолитейном заводе, где знал каждого третьего, не хотел. В праздничные дни надевал старик свои регалии — два солдатских «Георгия», орден Красного Знамени за гражданскую, да за Отечественную ордена Кутузова и Суворова, и горделиво расхаживал по улицам.

Хотя Алексей Георгиевич был из иногородних, называл он себя казаком и по старому обычаю носил бороду. Это выручало Тасю. Очень у него большое сходство с сыном, а значит, и с Тасей. Соберутся втроем — будто на одну колодку сшиты.

Невзлюбил Тасю и Алексей Георгиевич, но молчал, не вносил разлада в семью. Только раз, выпив лишнего, сказал Алексею:

— Откуда ты это золото выкопал? Ей бы бороду нацепить — мужик мужиком!

— Жизнь мне спасла… — коротко бросил сын, растерявшись от такого неожиданного выпада.

— Она многим спасла, однако никому такая блажь в голову не стукнула. Мне в первую войну унтер жизнь спас, так что я, должен был жениться на нем, что ли? Или до конца дней в услужение пойти? Если бы все твоему примеру следовали, то на фронте и сестер не осталось бы.

Старик уехал и три года не показывался. На письма сына отвечал коротко, открытками: жив, здоров, собираюсь жениться.

Жениться он собирался уже много раз, но разочаровывался в своем выборе еще до женитьбы. Некоторое время ходил безмерно довольный тем, что не влип, а потом снова начинал подыскивать подходящий объект.

Вот Брянцев и решил навестить отца, чтобы не обижать его, хотя особой тоски по нему не испытывал. Был Алексей Георгиевич суров и неразговорчив и жил в своем мире, отгороженном от сегодняшних дней, в мире воспоминаний о войнах. Все остальное, включая и жизнь сына, проходило как бы мимо него, не радовало и не огорчало. Только строительство нового электровозного завода в степи за Тузловом разбередило душу. Вот бы где поработать! «Литейка там — объедение», — писал он сыну, и чувствовалось за этими строками желание не сдавать позиции старости, которая для каждого рабочего человека начинается с того дня, когда он оставляет утомившее, но привычное и любимое дело.

Маленький, но тяжелый чемодан с патронами Алексей Алексеевич оставил в камере хранения на Ростовском вокзале, другой повез с собой в такси.

Города нашей юности… Как часто встреча с ними разочаровывает нас. Хочешь видеть их такими, какими оставил, какими сохранила твоя память, потому что только неизменившиеся они способны разворошить самые глубинные пласты твоей памяти. И то, что радует человека, живущего в этом городе, вдруг огорчает тебя. Появился асфальт на главной улице — и он тебе режет глаз: ты бегал здесь по булыжной мостовой, мыл босые ноги в лужах, слышал цокот лошадиных копыт. А теперь укатанная до блеска лента асфальта, по которой бесшумно катят машины, делает улицу чужой. Разросшиеся деревья скрывают фасады знакомых домов. И уже нужно напрягать память, вызывая воспоминания, вместо того чтобы воспоминания сами рождались на каждом шагу.