Ночью я неожиданно проснулся. Отец сидел на полу. Около его ног горела свеча. Я чувствовал страшную усталость: мне снился сон, который я не досмотрел до конца. Я закрыл глаза в надежде снова погрузиться в сон. Иногда это удается. Правда только в тех случаях, когда пробуждение не было окончательным. Мама говорила, что можно досмотреть сон, если во время пробуждения не смотреть в окно. Но сейчас в окне ничего не было видно, так как на улице было темно.

Что-то волновало меня. Чем это отец занимается на полу? Какими-то маленькими железками. Я понял это по звуку. Он гладил их и осматривал со всех сторон и только потом увидел, что я сижу на кровати. От неожиданности он прикрыл их руками, как будто хотел скрыть от меня. Но я сразу понял, что это. Я увидел дуло и курок. У моего отца был пистолет! Тут я окончательно проснулся. Неужели он собирается убивать немцев?

Мама не вернулась. Она пошла навестить своих товарищей по сионистской организации в гетто «А» и не вернулась. Это было неделю назад, а может быть, и десять дней. Я не считал. Мне было слишком грустно считать. Сначала мы думали, что ее направили на работу куда-нибудь поблизости. Потом стали думать, что ее на несколько дней отправили куда-то подальше. В конце концов решили, что ее угнали в Германию. Но на наш запрос в Красный Крест оттуда пришло очень мало писем, и мы терялись в догадках, действительно ли они пришли из Германии, или их просто кто-то написал на месте.

Отец внимательно посмотрел на меня и убрал руки, прикрывавшие разобранный пистолет. Я открыл было рот, чтобы задать вопрос, но он приложил палец к губам.

Наверно, это из-за семейства Грин, которое спало сейчас в соседней комнате нашей общей квартиры. Я встал с кровати, подошел к нему и сел на пол около горевшей свечи.

— Это настоящий пистолет? — шепотом спросил я.

— Да, — сказал отец и улыбнулся.

Как будто и так не было ясно! Просто этому трудно было поверить. Я не слышал, чтобы у кого-нибудь из наших соседей был пистолет. Даже если у кого-то в гетто и были пистолеты, таких людей было очень мало. Может быть, двое или трое. Если сказать честно, я просто ни разу об этом не слышал. Такие вещи держали от детей в секрете.

— Что ты делаешь?

— Чищу и смазываю его, чтобы был в порядке на всякий случай.

— Ты собираешься убивать немцев?

— Да, — сказал отец.

Я испугался.

— Завтра?

— Нет, — ответил отец, — но ты не бойся.

Отец не собирался рассказывать мне о пистолете, хотя я всегда помогал ему во всем. Даже в строительстве бункера вместе с семейством Грин. Даже когда мы строили только для нас маленькое деревянное укрытие под крышей. Я уж не говорю о различных мелких ремонтах дома. Но когда я раскрыл его секрет, он перестал опасаться и согласился показать мне, как разбирать и собирать пистолет, как его чистить и смазывать и где нужно вытереть масло перед тем, как начнешь стрелять.

— Откуда ты это знаешь?

— Когда-то я был солдатом, — сказал отец.

— Ты мне ни разу об этом не говорил.

— Это не слишком приятное воспоминание, — сказал отец, — правда, очень скоро меня взяли в сборную по боксу, но другие евреи в армии очень страдали, и я переживал за них.

Пистолет был итальянский — беретта, с семью запасными патронами. Отец вытащил их и показал мне.

— Я научу тебя стрелять из пистолета, — сказал он вдруг после некоторого размышления, словно в душе его созрело твердое решение.

Я научился. И даже если кто-нибудь разбудит меня среди ночи и спросит, я тут же без запинки отвечу: итальянский пистолет беретта. 1934 года, диаметр 9 миллиметров, длина 149 миллиметров, вес 680 граммов.

С той самой ночи мы время от времени сидели на полу, я собирал и разбирал пистолет, и отец обучал меня, как вынимать его из кобуры и целиться. Все по порядку. Потом он учил меня точной стрельбе. Он лежал напротив меня с картонным кружком, и я целился в центр, обозначенный на нем, потом спускал курок и изо всех сил кричал:

— Трах!

И отец говорил мне, попал я в цель или нет.

— Придет день, — говорил он, — и, может быть, эти уроки помогут тебе, Алекс, остаться в живых. Кто знает, когда и как закончится эта война.

Война продолжалась уже больше трех лет — это была Вторая мировая война. Отец помнил и Первую. И однажды сказал мне, как будто шутя:

— Подожди, тебе еще посчастливится дожить и до Третьей.

Может быть, он хотел этим сказать, что я доживу до тех дней, или же имел в виду, что это не последняя мировая война. Я спросил его, и он объяснил, что когда кончилась Первая мировая война, все думали, что она будет последней. И, пожалуйста, есть у нас еще одна. Разве что во время Первой мировой войны евреев не убивали за то, что они евреи. Не выделяли их. Конечно, были евреи в армиях разных стран, которые воевали на многих фронтах, и их убивали, как и других солдат. Может быть, они даже убивали друг друга. Кто знает! В доме отца, то есть у моих дедушки и бабушки, во время прошлой войны жили немецкие офицеры, и они никому не сделали ничего дурного. Странно было так думать. Они только сняли бронзовые ручки с дверей и забрали металлические изделия, чтобы впоследствии переплавить их на пушки. Один из них даже пытался ухаживать за тетей Люней. Бабушка очень сердилась. Как это могло быть, что тогда они были людьми? Отец не мог этого объяснить. Может быть, именно поэтому в начале войны люди не хотели верить, что немцы убивают евреев.

Мы с отцом жили в многоквартирном доме при фабрике, изготовлявшей веревки для немецкой армии. На рассвете отец уходил на работу. Обычно я прятался в нашем укрытии или отец отправлял меня вниз, в бункер. Это зависело от слухов, которые до нас доходили. Иногда он через проломы в стенах квартир и через крышу переправлял меня на склад, находящийся на фабрике. Тогда я был не так далеко от него и не так скучал. Кладовщик Барух учил меня завязывать узлы на тонких и толстых веревках и говорил со мной обо всем на свете. Я совершенно уверен, что старый Барух был такой же умный, как царь Соломон. Но даже Баруху я ни слова не сказал о пистолете. Так я обещал отцу.

Тогда я еще не знал, что пистолет всегда был с отцом. Он приспособил кожаный ремень, который позволял ему носить кобуру под мышкой. Только ночью отец снимал пистолет и клал его под подушку. Отец не боялся, что немцы найдут пистолет. Ни одному немцу не пришло бы в голову, что у какого-то еврея есть пистолет. Немцы не искали у евреев оружие даже тогда, когда собирали их на площади, чтобы потом доставить к поездам и отправить, как они выражались, в трудовые лагеря.

Барух кипятил чай в электрическом чайнике и сторожил склад. Он также записывал количество тюков с веревками, поступавших на склад и отправленных со склада. За ними приезжала машина с немецким солдатом и двумя грузчиками с фабрики. Когда приезжал немец-блондин, он всегда угощал Баруха папиросой. Но Барух никогда не предлагал ему чай. Когда приезжал рыжий немец, он кричал на Баруха и заставлял его работать вместе с грузчиками. И даже бил его. Когда они уезжали, Барух вытирал пот с лица и садился отдохнуть. Потом он обычно прощупывал левую ногу с внутренней стороны, внизу, и что-то бормотал себе под нос. Однажды я спросил:

— У вас болит нога, господин Барух?

Он посмотрел на меня и завернул штанину. Я увидел длинный и широкий кухонный нож, засунутый в ботинок.

— Придет день, и хотя бы один немец заплатит по счету старому Баруху.

— И… — сказал я и остановился. Вовремя почувствовал, что чуть было не выдал нашу тайну, — … и я тоже хотел бы, чтобы у меня был такой нож.

— Ты еще слишком мал для таких вещей, — сказал он, — но когда подрастешь, поймешь что делать.

Убить немца было не так-то просто. Но и не так сложно. Хотя бы потому, что ни одному из них не приходило в голову, что здесь их могут убить. У немца, который приходил на склад, на кожаном ремне висела кобура с пистолетом. Он должен был расстегнуть кобуру и прицелиться. А за это время Баруху ничего не стоило ударить его ножом. Например, сзади. Это, правда, не слишком по-джентльменски. Но папа мне как-то сказал, что по отношению к немцам все джентльменские приемы могут быть отменены, хотя бы потому, что они первыми их нарушили.